Татьяна Бочарова - Генетическая ошибка [litres]

Вот он, знакомый забор, старенький, но крепкий, его еще отец делал, так надежно, что никакое время ему не страшно. Я толкнул калитку, и она мягко поддалась. Дорожка, аккуратно выложенная плиткой, вела к крыльцу тоже старенького, но удивительно ладного и уютного дома. Окна с резными петухами украшали затейливые занавески. Я тщательно вытер ноги о коврик на крыльце и вошел в избу. Сразу меня окутал неповторимый и восхитительный запах детства. Пахло медом и молоком, земляникой, печным дымом. Бабуля лежала в кровати, до подбородка укрытая ватным одеялом и кашляла, кашляла.

– Володичка.

Я обнял ее и расцеловал.

– Там на столе в миске оладушки. В погребе творог свежий, утром брала у соседки. Ты с земляникой-то съешь…

Это она с температурой ухитрилась напечь оладий, да не чуть-чуть, а целую гору. Я вскипятил чайник, растворил порошки, сделал горячего молока с медом.

– Ты полежи, я за врачом схожу.

Она послушно кивнула. Доктор в деревне проживает на соседней улице. Старый, добродушный Михеич. Если кому нездоровится, все сразу бегут к нему. Михеич не знаком с УЗИ и КТ, он чует болезнь пальцами своих худых, костистых рук. Приникает ухом к груди больного, выстукивает допотопным способом, выщупывает и выносит вердикт. Вердикт этот всегда верный. Глядя на то, как Михеич колдует над своими пациентами, я всегда думаю, что неплохо бы его перебросить в московскую клинику – глядишь, меньше бы было в районе летальных исходов.

Я стучу в дверь Михеичу и молюсь лишь об одном – чтобы он не успел с утра надраться. Михеич, что греха таить, уважает самогон – это его единственное скверное качество. Однако оно сильно осложняет жизнь страждущим его помощи. Я стучу, и – о радость! – Михеич идет мне открывать. Я слышу тяжелые шаркающие шаги, Михеич ходит по дому исключительно в галошах на босу ногу. Лязгает замок.

– Володька! – Старик трясет жиденькой, клочковатой бородой. От него пахнет самогоном и квашеной капустой. – Ты чего это, с утра пораньше?

– Михеич, баба Тоня заболела. Кашляет, температура.

– Эк ее угораздило. – Михеич хмурит кустистые брови. – Ну пойдем, глянем.

Я жду, пока он натянет кирзовые сапоги и старый, обшарпанный рыбацкий плащ. С крючка в сенях он снимает тощую сумку, в которой у него лежат инструменты: стетоскоп, палочка для горла, грелка и прочая ерунда. Мы идем к нам во двор. Зайдя в избу, Михеич долго и тщательно моет руки в раковине – в позапрошлом году я провел бабуле Тоне водопровод в дом. Затем подходит к больной и приказывает:

– Раздевайся, Антонина.

Бабуля, охая и вздыхая, стаскивает с себя телогрейку и рубаху. Михеич слушает ее стетоскопом, потом просто ухом. Стучит ей по ребрам. Снова слушает. Кусает обвисшие усы.

– Нет, не пневмония это. Бронхит. Я травку дам, ее нужно заваривать и пить три раза в день.

– А горчичник? – спрашиваю я, радостный от того, что у бабули не воспаление легких.

– Горчичник на ночь можно, хуже не будет.

Бабуля одевается. Я благодарю Михеича, угощаю его оладьями и земляникой. Вижу, что он бы с удовольствием взял поллитровкой, но у бабули в доме спиртного не водится, а сам я не пью.

Проводив Михеича, я завариваю травку, настаиваю ее, процеживаю через марлю и даю бабуле. Потом варю обед – суп из картошки и макарон, котлеты из замороженного фарша. Бабуля ест мало, от жара у нее нет аппетита. Потом она засыпает, а я слушаю ее дыхание во сне и выхожу во двор.

Темно. Все небо усыпано яркими серебряными звездами. Пахнет яблоками и навозом. За забором слышен собачий лай. Я достаю телефон и звоню начальству с просьбой дать мне назавтра выходной в счет накопленных отгулов. Начальство злится, кричит, но разрешает явиться на работу во вторник. Я убираю телефон в карман джинсовки и долго сижу на крыльце, глядя на звездное небо. Я представляю себе, что звезды – это вовсе не маленькие далекие светила, а глаза тех, кто ушел от нас далеко-далеко. Оттуда, с неба, смотрят на меня глаза отца, глядят внимательно, замечая все, любую мелочь, каждый штришок.

А еще – я думаю о Марине Красниковой. Я думаю о ней каждый день, с тех пор как увидел ее. Интересно, как она? Осталась ли такой же гордячкой или ее сломали лагерные будни? Перед моими глазами встает ее лицо, каким было оно после прочтения приговора. Бледное, но совершенно спокойное. Высоко поднятая голова. Знала бы она, что снится мне почти каждую ночь…

Марина, Мариночка. Глаза-бирюза. Золотые веснушки на носу. Ты меня ненавидишь, и правильно. Поделом мне. Зато все по справедливости. Все по правилам. По чести. Черт бы побрал ее, эту честь…