Инна Булгакова - Третий пир

Начинался животный пир, смешались в кучу звери, люди, потекло густое варево из огромной закопченной кастрюли. Здоровые, упругие — шерстки лоснятся — звери и зверьки заходились в волнении, — котики облепили не ихнюю кастрюлю и ныли обделенно, как сироты; собаки толклись бестолково, вмешиваясь в чужие миски. Царь природы пригрозил половником, природа рассеялась поблизости. «Можно!» — слово-выстрел, каждый ринулся к своей доле. «Дамы» отвалили от порций очень скоро, Арап ел-ел, но тоже не доел, коты уже забавлялись минтаевыми хвостиками, словно это были мыши. Едальный ажиотаж был наполовину игрой (мне якобы не дают, я якобы отнимаю), имитацией борьбы за выживание, хищной вольницы, где каждый кусок — с бою, кровью и смертью, а не из ласковых рук.

— А мы? Обедать или гулять? — спросила Поль.

— Гулять! — хором отозвались Лиза и Алеша, а собаки совсем обезумели. Прекраснейшее слово, отголосок волчьей свободы. Гулять! Энергия инфинитива, веселое напряжение мускулов, лесная охота, переполненная запахами — незримыми знаками проскакавшего зайчика, вспорхнувшей бабочки, взметнувшейся по стволу белки. С глаголом «гулять» могло сравниться, даже превзойти по силе чувства, лишь прилагательное «хороший». «Арапушка хороший», «Милочка хорошая», «Карлуша хороший» — как объяснение в любви. Этим словом, нежной его интонацией, можно прервать кормежку, утихомирить схватку, пробудить ото сна. Для полноты счастья и взаимного понимания надо, приговаривая, почесывать за ухом, или доверчиво подставленное брюшко, или под мордочкой, где брыли переходят в богатую опушку. «Арапушка хороший!» — звериная морда размягчается влагой глаз и ноздрей — не слезы ли это души? Слово, прикосновение, единение — не намек ли на невозможный уже рай, на Божий промысел о мире сестер и братьев, где миллионы беспомощных «меньших» не волокут на живодерню, на пытки вивисекций во имя гуманизма науки; не отстреливают из ружей и автоматов; где деревья, цветы и травы не идут в жвачку, в топку, в бездарный книжный мусор, а живут чудесными пришельцами из сада небесного, а чистые воды отражают небеса? Промысел исказился, живые живут трупами.

Два озера — две полноводные голубые чаши вровень с зелеными берегами — отражали небо и полет ласточек. В ослепительном просторе золотых и розовых, ржаных и гречишных полей — далекие купола в липах, сельцо Никольское со столетней, земской еще больницей. Дальше — березовая роща, с которой начинался одноименный с селом лес. Родимая подворотня и подвал с пьяной материнской истерикой и ночка без лица — бездна с конями привередливыми… Да была ли она? — подумалось вдруг, но память плоти ответила безошибочно: была. Да черт с ней! Вопрос в другом: как совместить подвал и простор? Разрыв логических связей, единственное достижение двадцатого века, вносит в действительность элементы абсурда — так возник сюрреализм (сверхреализм — попытка преодолеть или, напротив, углубить этот разрыв сверхчувственным, подсознательным путем; то в литературе, а в «жизни» мы так и живем в сверхреализме), о чем Алеша слыхал смутно, однако ощущал остро: разрыв, абсурд, изъян даже в этом классическом пейзаже — русском раю.

— Странно, — заметил он, имея в виду изъян, — крестов нет, а церковь как новенькая, купола позолочены.

— Эти странности под охраной государства, — сказал Митя и рассказал чудесную историю — сюрреалистическую сказку.

Никола-на-Озерках простоял почти пять веков, перестояв Смуту, Никона и Петра, и Екатерину с Вольтером, и Маркса, вплоть до ленинизма; зажигались лампады, творились молитвы, сбирались нищие на паперти, крестьяне крестились на колокольный звон и всем миром правили Пасху, покуда комсомольцы не поскидали кресты. Но Никола выстоял. А обветшавши вконец, народный чудотворец сотворил чудо. Для этого ему понадобилось вызвать из Штатов тамошнего богача, сына сбежавшего барина. Старик сын поклонился могилам, прослезился и начал действовать — даром, что ли, революция стряхнула Обломова с дивана?

— А что в том плохого? — насторожился Алеша.

— В чем?

— В лежании на диване.

— Ничего. Наоборот. Лежали, чувствовали вину перед народом и двигали русскую идею.

Тем не менее американская биржевая хватка позволила совершить невозможное: встряхнуть власти на ремонт, за конвертируемую валюту, разумеется. Валюта пошла куда надо, но какие-то рубли по-честному выделили. Впрочем, Никола— Чудотворец расцвел только снаружи и без крестов, внутри в целях борьбы поддерживалась мерзость запустения. И все же (Митя не рассказал) в его пути к Никольскому лесу вошел свет куполов.