Мэри Стюарт - Лунные пряхи. Гончие псы Гавриила (сборник)

– Куда запропастилась эта чертова девчонка? – в ярости заорал он. – Дверь раскрыта нараспашку, и, если она доберется до главных ворот, этот идиот забудет к чертям все приказы и с барабанным боем проводит ее до самой деревни.

– Ничего страшного, – ответил Летман. – Она здесь.

Доктор Графтон осторожно, точно шагая по раскаленной сковороде, приблизился ко мне и заглянул за высокую спинку кресла, в котором я сидела. На одно тошнотворное мгновение мне почудилось, что он хочет схватить меня, но он, похоже, не без усилий сумел удержать себя в узде и вместо этого окинул меня долгим пристальным взглядом, словно решая, что же со мной делать дальше. Мне этот взгляд ни капли не понравился.

– Что она здесь делает? – спросил он у Джона Летмана, не сводя глаз с меня.

– Хотела принять ванну.

– Вот оно что.

Мои естественные потребности, похоже, выбили Генри Графтона из колеи точно так же, как совсем недавно – Джона Летмана. Он стоял, покачиваясь, на краю помоста и явно не знал, что сказать, а я сидела в кресле, словно аршин проглотив, и старалась казаться холоднее льдины, собираясь с силами для решающего сражения на случай, если они захотят насильно водворить меня обратно в темницу.

– Вы звонили?

В дверях, выходящих в сад, появилась Халида. По крайней мере, я именно так истолковала ее слова, поскольку она говорила по-арабски. У нее на руке снова блестел перстень тетушки Гарриет.

Она взглянула на Графтона, но я ответила по-английски:

– Да, звонили. Мы звали не вас, но, раз уж вы пришли, принесите заодно для меня поднос с ужином. Я не хочу супа, благодарю вас, но с удовольствием поем хлеба и сыра, а также не откажусь от чашечки кофе, пока разговариваю с ним.

Халида злобно огрызнулась – долой притворство – и в ярости обрушилась на мужчин:

– Вы что, позволите ей тут разгуливать? Почему не запихнете ее обратно в кладовку и не запрете? С какой стати она сидит тут и еще командует? За кого она себя принимает? Она никто, говорю вам, пустое место, и скоро сама это узнает! Как только мы до нее доберемся…

– Послушай, Халида… – дрожащим голосом начал Джон Летман, но она не обратила на него внимания, продолжая наседать на Графтона: – Ты тоже ее боишься? Почему? Или не посмеете запереть ее обратно? Так почему бы не дать ей еще снотворного и не упрятать в другую тюрьму, понадежнее? Или связать? Я сама свяжу ее, сама!

– Ах, замолчите, ради бога, – устало произнесла я. – Не волнуйтесь из-за ужина, я не очень проголодалась, только прекратите, пожалуйста, орать, а то я себя чувствую как статистка в комической опере. Но от кофе я все-таки не откажусь. И подогрейте его, пожалуйста. Терпеть не могу чуть теплый кофе.

Во взгляде, которым Халида окинула меня на этот раз, ясно читались палочные удары по пяткам и кипящее масло, и я была рада, что честно заслужила его. Она снова накинулась было на Графтона, шипя, как вскипающий чайник, но он оборвал ее:

– Заткнись и делай, что велено. Джон, ради бога, постарайся вбить в ее дурную голову хоть каплю рассудка. Осталось уже недолго.

Он добавил что-то по-арабски, обращаясь к Халиде. На сей раз тон его звучал более примирительно, и после короткой перепалки она, похоже, немного поостыла. Поворчав еще немного, девушка удалилась.

Джон Летман вздохнул, отчасти с облегчением, отчасти рассерженно.

– Извините ее. Иной раз она бывает злая, как гремучая змея. Но когда придет время, станет смирной, как овечка. – Он провел рукой по лицу, поморщился и повторил жест. – Отвести девчонку Мэнсел обратно?

– Пока не надо. Можешь идти. Я сам с ней поговорю. А потом…

Он закончил фразу по-арабски, и Джон Летман кивнул. Его ответ без единого слова вселял ужас. Он провел ребром ладони по горлу, и Генри Графтон рассмеялся.

– Если сумеешь, – добавил он по-английски. – Ладно, иди.

Джон Летман вышел. Я хотела удержать за собой те крохи инициативы, какие у меня еще остались, и тотчас же заговорила. От волнения мой голос звучал хрипло, натянуто и на удивление внушительно:

– Хорошо, доктор Графтон. Приступим к разговору. Вам, кажется, нужно многое мне объяснить.

Графтон ответил не сразу. Он стоял, разглядывая меня из-под полуопущенных век, словно врач, оценивающий тяжесть состояния больного. Черные глаза блестели, точно патока, и по контрасту с ними тяжелые веки казались толстыми, восковыми. Кожа вокруг глаз была коричневатой, как перезрелая слива.