Андрей Фёдоров - Желтый караван

— Это за лесом.

— Это когда из-за леса леса темного привезли его огромного?

— Шатов!

— Ну?! А орала — это чего?

— Орала — это пахала.

— Ну и… пускай она пашет, а чего орать-то тут? Разорались! У меня аж весь музыкальный слух засох. Один вкус остался!

Сашина «собака» по-прежнему объедалась румяной Австралией, и Петьке показалось, что и Береженая что-то жует, потихоньку доставая из парты. У них — конечно! Они себе мешок муки наменяли, говорят.

Мария Николаевна ежилась, куталась в пальто. Наконец тень от ее закутанной головы сместилась на боковую стену и нос стал пересекая карту, приближаться к пасти Сашкиной «собаки». Контуженый хихикнул и толкнул Петьку, кивнул на карту. Сашка же словно спал или, может, и правда спал, шевеля во сне пальцами.

— Ну… тогда, — от маскировочной шторы лицо Марии Николаевны было синим (свечу она поставила ближе к шторе) — мы тогда споем песню, которую все знают. Какую, Таня?

— Чайку-выручайку уже спели, — проворчал Битый, — ничего вы спеть не можете!

— Давайте споем «Широка страна моя родная», — серьезная Таня оглянулась на Битого. — А что? Вить! Хорошая песня!

— Да. Все эту песню хорошо знают, — и Мария Николаевна повернулась к карте, на которой от красной линии фронта (кое-как вчера проведенной огрызком последнего Петькиного карандаша) до черного провала на месте Германии оставалось еще полстраны.

Битый криво усмехнулся:

— Эту можно! — и подмигнул Хлобыстю.

Мария Николаевна, Таня и Береженая запели, а потом к ним присоединился Битый:

— Широка кровать моя стальная..

— Шатов! Выгнать?!

— А за что выгнать?! Ну и выгоняйте! А что вы поете? Вы поете, а мы?!

— Может, ты споешь?! Ты же никаких песен не знаешь, кроме хулиганских!

— Одну знаю. Споем, что ли?

— Я ведь тебя сейчас выгоню.

— Не-ка! Не выгоните! Сейчас вот все как запоют! Вот посмотрите! — Битый встал, усмехаясь, и запел сипло и горестно:

— Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!..

Хлобысть, наморщив лоб, смотрел на Битого снизу из-под развалившейся шапки. Битый мотнул головой и ткнул его в бок. Хлобысть усмехнулся и запел тоже. Не все еще знали слова. Битый широко распахивал беззубый рот и размахивал варежкой. Таня глянула на него и запела тоже. Запели детдомовские, глядя в стену перед собой сухими, мудрыми глазами. Запели уже почти все девчонки и неожиданно для себя — Петька. Поднял голову и запел — зашипел потерявший от простуды голос Сашка, старательно и громко, оглядываясь на Марию Николаевну запела Береженая. Мария Николаевна кивала, отворачивалась, подпевала шепотом…

И неожиданно стал слышен колокольчик Дуси, а они еще пели, допевали, разбирая сумки и хлопая крышками парт. И пели еще и в коридоре и, кажется, даже на улице, а Мария Николаевна осталась у свечки одна, все кутаясь в пальто, кивая. А над нею краснел и выступал из мрака короткий злой лозунг на бумажной ленте, перечеркнувшей закоптелую стену

С утра забивает Ефимов гвозди — поправляет обивку двери, потому что Ефимов-сын вчера привел друга. Друг, уходя, понял наконец, что ему не нравится — обивка ему не нравится, — и отодрал кусок. Остальную полезную площадь двери не тронул, учел, добрый человек, вкусы проживающих.

Потом надо чинить кран, свернутый деятельным другом, и мыть за собой (да и за всеми заодно) посуду, идти, как в старину говорили, «на магазин» за теми продуктами, которые доверяет брать невестка — девица ворчливая, как старая бабка. Да и почему не ворчать? Муж-то, то бишь Ефимов-сын, весь в грехах. Хужей, что у невестки мода ходить черт-те как: в ночной рубашке, сквозь которую (невольно же глядишь) все просвечивает. За мужика, значит, Ефимова-отца более не считает. Считает соседа, хотя с ним пока ведет переговоры с намеками через порог и накидывает вроде халат враспашку Пока. До поры. А пора, видать, подойдет, когда Ефимов-сын от запоев с передыхами перейдет к ежедневной битве, и уже насмерть, со своим стойким организмом. Только карточки в альбоме от сына остались. Внучка Дашка Ефимова-сына не любит: «папка-пьяница, папаш-алкаш, папка-тряпка». Это мать учит. А тот — хохочет, восхищается дочкиным поэтическим талантом. Как он хоть работает? Бог знает, да помалкивает. Но зарплату вроде пока дают. Так что сына Ефимов-отец, считай, вырастил до отказа, до самой точки. Осталось теперь деревья сажать. Сад. В саду внучка Дашка будет гулять.

В первую весну Ефимову-отцу больше всего попадало от какой-то семенящей, решительной кубышки с высоко задранной головой, называвшей себя «представителем жекео», и более никак.