Андрей Фёдоров - Желтый караван

Осенью Ефимов как-то раз вовремя вернулся. Он, правда, уже дней пять с тревогой наблюдал, как по стене, все ближе к будущему саду, подъезжает люлька с баками — заделывали швы в стенах.

— Не! Не переживай, дед, не капнем, — смеялись в люльке, — да и далеко от стены-то твой сад-виноград!

Беда пришла с другой стороны.

Вернувшись из магазина, Ефимов увидел, что на сад деловито наезжает кран-самоходка, а за ним — грузовик.

— Куда?!

С балкона он спрыгнуть не решился побежал по лестницам.

Три черенка уже смяли.

— А что? — жирный амбал в заляпанном комбинезоне упер руки в бока. — Я тебе этот бак на себе должен переть?!

Пустой бак из-под краски стоял у стены под балконом.

— У тебя их тут сто прутков, ну, поломаем с десяток-два?

— Этот бак грузить?! Да я…

Ефимов бросился к баку и поднял его.

— Ну давай, ну давай! — хохотал амбал. — Шкелет бегающий! Потаскай четыре пуда!

Ефимов качнулся, но устоял и потрусил к грузовику.

— Эй! — опешил амбал. — Ты что?!

Ефимов пронес шагов десять и лег на бак грудью.

— Ну-ка, слезь-ка! — водитель крана поднял бак и понес к грузовику.

— Во дает дед! — амбал крутил завитой башкой. — Чего ты здесь? Сады развели, понял! Это хоть что? Вишня? На рынке, что ли, торговать пойдешь? Ну, мне, само собой, скинешь копеек двадцать? А?

Водитель завалил бак в кузов. Он посмотрел на поломанные черенки, ногой поставил один, но тот опять свалился. Махнул рукой и залез в машину.

Ефимов сидел и дышал.

— Какой дед-то у нас! — говорили бабки. — Отвоевал!

— Дедулька! Как наш садик? — спрашивала из окна Дашка, только что отпущенная из яслей.

— Живой, — сказал старик.

Следующей весной сад зацвел. Белые холмики вишен усыпали двор. Возле них по тропе гуляли бабки, говорили, кивали друг дружке:

— А дед-то! А хорошо догадался!

— И чтобы алкаши потом в заросшем междудворовом промежутке не валялись! — объявилась «представитель». Этот чей тут! — показала она на Ефимова-сына, ковырявшего лопатой.

— Наш, — сказал Ефимов-отец.

— Правильно! Все они наши, и мы несем за них ответственность! Поэтому нахождение их в кустах…

— У-ди! — сказал сын. — Не мешай людям сажать сады!

Сад вырос.

Вон — его видно в окно.

Летом в его тени мелькают детские головы, крадутся кошки, шарахаются воробьи.

Гуляет Дашка, как хотел дед. Сад доверху полон жизнью. Как лес. Дашкина мать, свешиваясь с подоконника, кричит в теплые сумерки:

— Да-ша!

— Здесь я, здесь, — отвечает Дашка, — мы тут с девчонками еще немного погуляем. Мы же в нашем саду!

В то лето мы ловили рыбу на Оке километра на два ниже Зиброва. Была жаркая погода — конец июня. Когда мы просыпались от холода на рассвете и выползали из палаток, песок на пляже был отвратительно ледяным, а вода в Оке казалась теплее, и только через час, когда проходил первый, мокрый от росы, сверкающий буксир и берега покрывались частоколом теней, песок раскалялся, и теперь возвращаться к палаткам приходилось прыгая с кочки на кочку — только трава на кочках оставалась холодной.

Нас приехало пятеро: я с Тюпой, Фролов и Катя с младшим братом. Мы с Тюпой жили в своей палатке. Фролов с Катей захватили другую, а младшему брату в такой семейной ситуации пришлось ночевать, закутавшись в плащ, в «мать-и-мачехе».

Я не помню, чтобы кто-нибудь ловил рыбу, кроме младшего брата. Он уходил утром с удочками, Фролов нырял с обрыва, а мы с Тюпой плавали и лежали потом на пляже против палаток. Катя по утрам вставала туго, часто только к восьми приходила к завтраку у костра, да и то жаловалась, что совсем не успела причесаться. Розовая, пухлая, сияя голубыми глазами и оглядываясь, словно не узнавая местности, она спрашивала кого-то:

— А чем нас нынче кормят?

И усаживалась, предварительно покачав, ногой попробовав лавку, которую для нее в первый же вечер сколотил Фролов.

— Стоит! Значит, мне посидеть-то можно? — каждое утро спрашивала она и медленно, вкусно ела, выбирая кусочки и отставив мизинцы, а Фролову делала шепотом «замечания», которые мы знали со второго дня наизусть. Ведь это только тем, кто в палатке, кажется, что они наедине, на самом же деле все слышно, даже шепот. После еды Катя рассказывала анекдоты, всегда очень длинные, но не обижалась, если их не слушали. Иногда она соглашалась сходить с Тюпой в деревню за молоком: Тюпа часто при этом останавливалась посреди поля, упершись руками в бока (этакая длинноногая статуэтка!), и дожидалась, пока Катя, сидя на корточках, устанет восторгаться каким-нибудь чертополохом или завяжет наконец шнурки своих темно-синих в горошек (последний «крик») кроссовок. Никто на нее не обижался, только младший брат возненавидел их палатку, он даже ни разу туда не заглянул, а все свои вещи держал в виде жалкой кучки посреди поля с «мать-и-мачехой» и отсыпался после лова на этой куче.