Анатолий Степанов: Деревянный самовар

– Мерзавец. Подонок, – сказал Дмитрий Федорович.

– Кто? – поинтересовался Казарян, не отрывая рук от лица.

– Ты! Ты! Ты! Тоже, – заорал Дмитрий Федорович. – Потому что тебе нравятся эти гнусные пасквили!

– Вам придется извиниться, Дмитрий Федорович, – сказал Смирнов и встал. Вскочил и Дмитрий Федорович. Голова его мелко тряслась.

– Перед кем? Перед вами, погубившими замечательного парня?

– Убийцу, – поправил Смирнов.

– А таких и надо убивать! – прокричал Дмитрий Федорович, но, слегка опомнившись, добавил: – Или лучше изолировать от общества! – он ринулся к письменному столу, открыл ящик и вытащил листок: – Вот что пишет Владислав в своем предсмертном письме: «Дорогие, родные мои! Не знаю почему, не представляю уже, как все это случилось. Но это случилось, потому что должно было случиться. Без веры нет человека, а он разрушал нашу, мою веру в светлое будущее моего народа, строящего для своих потомков величественный дворец счастья – коммунизм…»

– Деревянный самовар! – яростно перебил Казарян, а Смирнов вяло полюбопытствовал, глядя в листок в руке Дмитрия Федоровича:

– Письмо в ваших руках, как я понимаю, оригинал? Услужливые работники местной милиции доставили вам его с дачи? Самоубийство будет подано как несчастный случай при сборах на охоту? Долго уговаривали Владислава на самострел?

Хотя и говорил Смирнов не торопясь, у Дмитрия Федоровича не было сил остановить его: он задыхался от ненависти. Наконец муть ушла из его глаз, и он вспомнил, что он всесилен. Сказал шипуче:

– Вот что, жучки болотные. Одно мое слово – и вы будете растерты в тюремную пыль, и я скажу это слово. Сушите сухари, сволота проклятая!

– Уймись, дядя, – посоветовал ему Смирнов. – Не придется тебе произнести это слово. Побоишься растереть нас в тюремную пыль. На твою хитрую жопу у нас в запасе кое-что с винтом. Уговаривая Фурсова застрелиться, ты думал лишь об одном: нет человека – и уголовного дела нет. Есть оно, есть! Все материалы по нему: четко изложенная версия, показания свидетелей, окончательно уличающее Фурсова заключение медэксперта, сданы нами на хранение в надежное место. Там же наше с Казаряном свидетельство о том, что ты сознательно фальсифицировал факты, выдав самоубийство за несчастный случай. Тронь нас пальцем, и через день в крупнейших европейских газетах сенсация: третье лицо Союза погряз в уголовщине. Твои соратники по Политбюро горестно покивают головами, но – что делать: дискредитирован – выведут тебя из своего состава в связи с болезнью. И ты – пустое место с жаркими воспоминаниями о былом всесилии.

– Негодяй! – крикнул Дмитрий Федорович, выхватил из ящика стола пистолет и направил его на Смирнова.

– Папа! Не надо! – на ультразвуке завизжала Светлана.

– Мне ничего не будет. Мне ничего не будет, – лихорадочно бормотал Дмитрий Федорович, поочередно переводя пистолет со Смирнова на Казаряна. – Покушение на члена Политбюро! В порядке самозащиты…

Смирнов подошел к нему, пытавшемуся нажать на спуск, вырвал пистолет, осмотрел его и сказал:

– С предохранителя в таких случаях снимать надо. А машинка будь здоров: кольт тридцать восемь. Прощай, дерьмо собачье, – он вытащил из пистолета обойму, проверил патронник, обойму положил в карман, пистолет швырнул на ковер и направился к выходу. Казарян слегка задержался, чтобы сказать:

– Всех перетрахать не удастся, козел драный.

Через неделю элегантный, как Жан Габен, известный журналист и залеченный алкоголик Александр Спиридонов открыл последнюю дверь Института судебной медицины имени Сербского и увидел Варвару, Лидию, Смирнова и Казаряна, которые ждали его появления. Дамы с цветами.

– Здорово, оболдуи и оболдуйки! – приветствовал родных и близких экс-алкоголик. – Какие новости?

– Новости-то? – переспросил Смирнов и протянул ему газету, раскрытую как надо. – Вот тебе новости, алкаш.

Из черной рамки смотрел на Спиридонова улыбающийся жизнеутверждающий Владислав Фурсов. Полюбовавшись портретом, Алик начал читать то, что под портретом:

– Трагическая смерть. Один из самых даровитых… Певец простых и чистых чувств, романтик… Главное в его творчестве – любовь к человеку… Да ну вас всех! – вдруг рассердился Алик, свернул газету в трубку и воткнул ее в помойную урну стоймя: – Что делать будем?

– Водку пить, – четко ответил Смирнов. – А ты – смотреть.

И они ушли из Кропоткинского переулка. Остался один Фурсов, который жизнеутверждающе улыбался прохожим из помойной урны.