Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Наступила глубокая тишина. На цыпочках, закрыв рот рукой, я вышел на кухню — так я узнал, кто был виновен в аресте моих родителей, так, задним числом, я понял все: и свою власть над Верочкой, и ее любовь ко мне, и причину ее упорного нежелания встретиться на этом свете с теми, кто был ею погублен.

Казалось бы, я должен был возненавидеть Верочку, но, странное дело, я возненавидел моего отца…

Бедная Верочка! Никогда не испытанное прежде сострадание овладело мной — можно сказать, что только теперь я признался себе в любви к ней…

Меж тем жаркое подгорало, и, решительно вывалив все содержимое в одну тарелку, я явился в комнату и шваркнул тарелку перед молча сидящим за столом папой.

— Извините, — пробормотал он, — я пойду… — но остался на прежнем месте, машинально взял вилку и стал есть…

Боже мой, как он ел, — это и было подлинным рассказом о том, как он прожил эти годы и чего ему это стоило…

Доев все до конца, он поднялся и, ни слова не сказав, ушел…

— Бедный мой папа! — говорю я теперь. — Следователь сломил его в ночь ареста первой же бумагой — доносом Верочки. Мир для него рухнул, он понял, что погибло всё и погибли все, что ото всей той жизни, которую составляли он, и Сарычев, и Верочка, и Гапа, такие разные, непохожие, но необходимые составные круга, останется лишь следователь, которому Верочка доверила тайну жизни… Они могли любить и изменять, ссориться и мириться, но жизнь у них, как у определенного вида, была одна — всеядный хищник, впущенный Верочкой, не мог съесть одну овцу и не передушить остальных… И, понимая это, папа сразу же сдался: он избежал пыток, он обеспечил себе относительный покой, он прижился в лагере, называя начальника наркомом и выполняя при нем почти те же функции, что и когда-то при Наркоме, короче говоря, и в потустороннем мире он сохранил единственное, спасшее ему жизнь, — верность своим привычкам.

Вот почему ни в зоне, ни на воле он не пожелал узнать, как погибла ЭН. ПЭ., — уклонился от подробностей. Впрочем, как и я, запомнивший смерть, как уход: смех в прихожей, брезгливо брошенное «Тля», глухой стук захлопнувшейся двери.

Она умерла для папы, она ушла для меня — так нам обоим проще. Мне ли судить его, когда мы так безнадежно похожи?!

Однако, в отличие от папы, я прекрасно понимаю, почему Верочка написала донос именно на него: будучи натурой слабой, она попыталась сквитаться — я бы молился, прося отомстить за меня, она же, материалистка, спрямила путь. На Дмитрия Борисовича не решилась, на ЭН. ПЭ. не посмела — только потому и обрушила свое мщение на самого беззащитного, да еще и виновного в том, что принес ей дурную весть…

О чем думал он, безобидный гимназический ябеда, донося ей на маму и Сарычева, чего ждал от нее? Сочувствия? Сопереживания? Да и как рискнул он, посеявший бурю, и единственный, уцелевший в ней, обвинять погибшую, гибелью искупившую вину?!

Беспощадное сведение счетов с мертвой — вот что равно оскорбило и Тверского, и Ивашу, и Сарычева, и Чеховского — ведь всей душой они помнили и принимали: о мертвых только хорошее.

А если бы они еще знали, что папа позволил себе забыть о своей роли в тех давних событиях, неблаговидной, жалкой, роковой… Впрочем, Сарычев уже давно знал об этом от Верочки, знал и молчал. Но даже без этого все, включая меня, поняли, что, обвиняя Верочку, папа преступает границы принятого, более того, границы дозволенного, и впервые объединились в осуждении его.

С этого вечера те, кто чувствовал свою вину перед ним, почти с облегчением констатировали его вину перед ними…

Хотя порой мне кажется, что они… обрадовались, когда выяснилось, кто конкретно донес на папу… Нет, я не утверждаю, что кто-нибудь из них писал на него, однако — ив этом весь трагизм их судьбы — они торжествовали, что на них нет подозрения, а значит они свободны от чувства вины.

Но что было делать папе? Друзья юности почти все погибли, писатель умер, поэт спился, Тата постарела, сын отрекся…

Что было делать ему одному? Выйти на лестничную площадку, спуститься вниз, открыть дверь подъезда, дождаться троллейбуса и шагнуть с тротуара под скрежет бесполезных тормозов?!. И чтобы мы все запоздало прильнули к окну?!

Два дня я думал об этом, два дня не подходил к окну, потом постепенно забыл. Правда, впоследствии я попытался расспросить Светку Чеховскую, бывал ли у них мой папа и как себя вел, но она вяло ответила: «Все они сволочи… очень мне надо их замечать…» Я, конечно же, обиделся, хотя потом вспоминал не без удовольствия.