Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

Первую, а возможно и вторую рюмку водки он уже выпил и теперь непрерывно говорил, называя знаменитые имена: могло показаться, будто, вернувшись со стадиона «Динамо», папа рассказывает о тех, кто сидел по соседству. Да так оно и было: о тех, кто сидел по соседству…

Сарычев слушал, пристально вглядываясь в папино лицо, однако, уже основательно зная Дмитрия Борисовича, я понимал, что он не слышит папу, а пытается распознать, зачем пришел в его дом этот человек: если сначала избегал встречи и лишь теперь пришел, то пришел, естественно, за мной, а коли так, то следует ли ему, Сарычеву, удерживать нелюбимого, случайно доставшегося сына, короче, дорожит ли он мной?! Размышляя об этом, он невольно переводил взгляд с папы на меня, но я притворялся, что не замечаю его, — мне казалось, что это должно задеть возлюбленного моего Дмитрия Борисовича.

Со смешком исполнял папа лагерные стишки о знаменитой киноактрисе, к тому же прежней своей подруге… И тут же изображал старого азербайджанского ученого, поэта и философа, который сидит, сокрушенно качая головой, и бесконечно повторяет: — Мир Джафар Багиров, ка-акой человек, а? Мир Джафар Багиров…

Все посмеивались, поскольку сатрап и садист Мир Джафар Багиров, вначале шеф, а потом подручный Берии, был незадолго перед тем судим и, ко всеобщему облегчению, расстрелян…

Ну и так далее… Никто слова вставить не мог, да и не пытался: папа обращался то к одному, то к другому, почему-то считал своим долгом всех рассмешить, всем понравиться, — должно быть, он просто хотел доказать, что вернулся, что ничего не произошло, и главное, что ни в чем он своих друзей не винит… А выходило, будто заискивает перед ними:…он сам себе наливал, не дожидаясь тоста, прихлебывал, лучезарно улыбался, обнажая странное в столь ухоженном облике отсутствие нескольких зубов, балагурил, сыпал каламбурами и… постепенно уставал — на лице его появилась странная синюшная бледность, руки дрожали, он вынужден был поставить рюмку на стол, чтоб не расплескать…

Сарычев поймал меня взглядом, подозвал.

— Приготовь поесть, — тихо сказал он мне, — и побольше! Должно быть, Дмитрий Борисович первым понял, что папа опьянел и что ему, ему одному, надо приготовить много еды… А может быть, он просто хотел отослать меня из комнаты…

Я ушел на кухню: достав чугунок, поставил его на огонь, высыпал в быстро закипевшую воду нарезанное крупными кусками мясо, соль, перец, налил немного сухого белого вина, накрошил чеснок, пошарив в шкафчике и на полках, добавил сухофрукты, ванильный сахар, кусочек мускатного ореха, сушеные грибы — ах, как же мне хотелось удивить, понравиться или по крайней мере обратить на себя внимание — и, прикрыв чугунок крышкой, сел чистить картошку…

…В столовую я вернулся нескоро, зато как раз в тот момент, когда папа, с настойчивостью пьяного, требовал, чтобы позвали меня и чтобы у всех было налито, и чтобы все, в том числе расположившаяся на диване Гапа, встали…

Потом тоскливо обвел всех глазами и сказал, что у него есть тост.

Мы ждали. Громадная грудь Дмитрия Борисовича ходила ходуном, и я еще изумился, отчего он так нервничает.

— Я предлагаю выпить за нашу Веру! — тихо сказал папа.

— Хороший тост, — искренне обрадовался Иваша, — спасибо тебе.

Все, кроме Сарычева, выпили… Чеховский точнехонько вонзил вилку в ломтик севрюги. Но папа по-прежнему стоял с рюмкой в руке.

— Пусть земля ей будет пухом, нашей Вере! — негромко добавил он.

— У тебя не пригорит? — шепотом обратился ко мне Сарычев. Папа вздрогнул, брезгливо скривил губы.

— Да, Дмитрий, да, — каждому свое! — выкрикнул он. — А мне все-таки жаль, что она ускользнула от меня в лучший из миров!

— Я прошу тебя! — строго сказал Иваша.

Сарычев снова посмотрел на меня: в глазах его была… мольба. И я, испугавшись, двинулся было на кухню, но папа бросился следом, догнал в дверях…

— Нет, я не мщу, — быстро заговорил он, больно сжимая мне руку, — нет. Я только хочу понять! Понимаешь?

Я слабо вскрикнул — он тотчас отпустил мою руку; отпустил меня… Выскочив из комнаты, я тем не менее не ушел, притаился в коридоре.

— А в чем, собственно, дело?! — громко, по-командирски спросил Тверской: его с папой ничего не связывало, и он не мог отделаться от ощущения, что папа из тех, на кого надо покрикивать.

— Все очень просто, — уже стыдясь случившегося и пытаясь оправдаться, невнятной скороговоркой пробормотал папа, — я этого не сделал — она сделала… Почему? Почему написала туда? Почему не на ЭН. ПЭ.? Не на Дмитрия? Почему на меня..? Именно на меня?! Ведь мы мучились оба, одним…