Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

И все же надо честно признать, что это теперь мне кажется, будто тогда, размышляя о папе, о его судьбе, я страдал, поскольку вроде бы иначе и быть не могло у того, кто большую часть прожитой жизни провел, укрывшись с головой одеялом, примеряя на себя чужие страсти, чужие страдания…

На самом деле сладостное удовлетворение тем, что все так благополучно для меня разрешилось, затмило проклюнувшееся было понимание собственной отмеченности: в ту пору, когда мои ровесники были маленькими мальчиками, я уже пережил многое, я любил, ненавидел, я скрывал любовь и ненависть, я притворялся, падал и воскресал, спасался, раздумывал о выборе — я жил! Детство, отрочество — это не жизнь, это райские кущи, даже если в саду недород и приходится жить впроголодь, но меня изгнали… Может быть, только для того, чтобы научить страдать — научить писать… Да только чего стоит дар, взращенный на почве бездарного характера?!

…Стихи девочкам я начал сочинять с того самого года, когда соединили мужские и женские школы. Писал не тем, кто мне нравился, — мне никто не нравился, а тем, кто, оказавшись рядом, замечал меня, бросая короткий насмешливый взгляд. Но стоило мне написать стихи, как девочка начинала мне нравиться. И с каждой строфой все больше. Так я мог и влюбиться. И влюблялся… восемь лет подряд.

От Сарычева я свои стихи прятал, сворачивая их в тонкие трубочки и просовывая сквозь отверстия в задней стенке «Рембрандта»… Там, на черном ходу…

Лишь однажды он предложил мне почитать ему что-нибудь лучшее; лишь однажды я согласился — было это уже в тот год, когда я поступал в институт…

Вообще-то с самого начала я знал, что пойду по стопам Дмитрия Борисовича. Меня не смущала полная моя бездарность в физике и математике, еще меньше — моя нелюбовь к этим предметам. Я считал, что жизнь — это жизнь, а работа — та дань, которую она платит небытию: поэтому чем упорядоченней, чем безжизненней сфера труда, чем меньше она соприкасается с жизнью, тем приемлемей для таких натур, как я. Не зная свободы, ни разу не испытав ее, я почему-то стремился стать абсолютно свободным: свободным от работы, людей, прошлого — свободным для влюбленностей, мечтаний, стихов…

Ну и конечно же, немалую роль в моем выборе играла таинственность занятий Сарычева, материальная его независимость и — чего тут врать — та легкость, с которой сын Сарычева мог поступить в любой технический вуз…

Однако я предполагал и даже был готов к тому, что Сарычев резко воспротивится моему намерению, а потому, при первом же разговоре, предвосхищая возражения, признался, что не любовь к естественным наукам движет мною…

— Что же? — подозрительно спросил Сарычев.

— Обезьяний рефлекс, — стремясь иронией прикрыть смущение, ответил я, — хочется подражать вам во всем…

— Чего же ты тогда гири не поднимаешь? — быстро спросил он.

Я промолчал, да и что мог ответить…

— Ну так как мы решим? — не дождавшись ответа, спросил Сарычев.

Я покорно пожал плечами, оставляя ему право решать, — это был единственный и давно испытанный метод добиваться своего в отношениях со столь жестким человеком, как Сарычев: всякий раз, нанося удар, он попадал в мягкое, проваливался, увязал и вынужден был делать то, чего не хотел. Должно быть, в силу своего характера я исполнял роль женщины — каково, интересно, было Сарычеву с двумя слабыми, плаксивыми женщинами, любящими, но не любимыми им?!

С порога отвергнув близкие ему по духу и профилю Физтех, МАИ, Бауманку, Сарычев остановил свой выбор на затрапезном вузе, что еще больше обнадежило меня, ибо я понимал: чем хуже институт, тем значимей при поступлении в него моя фамилия. Вот почему на предваряющих экзамены консультациях я позволял себе‘скользить взглядом по рядам, всякий раз останавливаясь на одной юной абитуриентке, старательно писавшей, но вспыхивающей, лишь только наши взгляды сходились.

Еще на прощальном школьном вечере я решил, что мне просто необходимо срочно стать мужчиной, сделав своей избранницей не соученицу, не соседку с пятого этажа, а опытную красавицу, которую бы я не любил… Теперь же смирялся с юной, неопытной, похожей на бульдожку, что, впрочем, в юности даже привлекательно… Может быть, и она с момента получения аттестата мечтала не столько о вузе, сколько о любви или хотя бы о влюбленности.

Мы гуляли после лекций-консультаций, во время которых я написал ей с десяток стихов, незамедлительно разрываемых в клочки по прочтении; я уговаривал ее посетить кафе-мороженое, на что она однажды согласилась, и на той же улице Горького, неподалеку от магазина «Советское шампанское», она съела столько мороженого, что я уже подумывал, смогу ли расплатиться; сам же я ограничился одной порцией розового пломбира и газированной водой с сиропом цвета размытой крови, объяснив свою умеренность склонностью к ангинам, что, как всякому ясно, охлаждало пыл моей возлюбленной. Накануне первого экзамена мы гуляли допоздна, я провожал ее, мы зашли в парадное, я предложил подняться на этаж выше…