Содзи Симада - Двойник с лунной дамбы

В ящике стола я обнаружил коричневый бумажный пакет, будто нарочно спрятанный в стопке журналов. Я уже ничему не удивлялся. В пакете лежала тетрадь.

Тетрадь была дрянная, в обложке мышиного цвета. Поменьше тех, в которых пишут студенты, но гораздо больше записной книжки.

Открывать ее не хотелось. Я пока не созрел для этого. Да и в комнате уже сделалось так темно, что ничего не разобрать.

Эта невзрачная серая обложка – последняя дверь для меня. Если я так и не открою ее, положу тетрадь обратно в ящик и быстро сделаю отсюда ноги. Тогда все останется как есть, ничего не будет. Нет! Уже слишком поздно.

Вот из-за этой самой тетради я все время не находил себе места, был в растерянности. Все, что творилось у меня в душе, было связано с ней.

Сумерки все сгущались. На кладбище цикад наступала ночь, от которой не было спасения. Электричество включать нельзя. Дом хоть и на отшибе, но свет сразу сказал бы соседям, что хозяин вернулся. Если я снял этот дом, может явиться арендодатель и потребовать с меня деньги, которые я задолжал. Конечно, оставлять так шкаф вместе с содержимым не хотелось – все-таки дело серьезное, – но я все же решил пойти к реке, на дамбу, и почитать, что там, в тетради. На дамбе наверняка есть фонари.

Сунув тетрадь в тот же пакет и убедившись, что у дома никого нет, я осторожно открыл дверь, вышел в темноту и с мрачными мыслями направился к Аракаве. Узкая темная дорожка без единого фонаря и единого встречного отвечала моему настроению.

На дамбе, к счастью, тоже не было ни души. Зато горели фонари. Я устроился прямо на траве и с трепетом раскрыл тетрадь. Пальцы мои дрожали.

На первой странице было только три слова: «Для Тикако и Нана». В один миг я постиг все свои ужасные предчувствия, даже самые кошмарные, как сама смерть. Я водил глазами по страницам, исписанным мелкими иероглифами, и в памяти все воскресало. Вот такое ощущение я испытывал. Весь мрак, объявший меня, когда я делал записи в этой тетради, возвращался ко мне. Моя жизнь с Рёко до последнего дня, легкое общение с Митараи – все это было теперь где-то далеко-далеко, за сотни миль.

Тетрадь была исписана мелко и убористо, четко по абзацам. Писал человек, не испытывавший никаких сомнений. Несомненно, это мой почерк… Шок, который я испытал, проснувшись в Коэндзи, – ничто в сравнении с потрясением от этой тетради. Вот что в ней было.

4 декабря 1977 года (воскресенье)

Я возвращался домой, когда навстречу мне проехала «Скорая помощь». Кого-то в больницу повезли, подумал я. «Скорая» промчалась мимо на бешеной скорости. Значит, точно не порожняком едет. Я никогда раньше не видел, чтобы «Скорые» так гоняли. Повернув налево, не спеша поехал дальше. Когда «Скорая» проносилась мимо, я успел разглядеть сидевшего в ней мужчину в белом халате, склонившегося над кем-то. Похоже, человек был в тяжелом состоянии.

Я хотел проехать мимо «Сакура хаус» и поставить машину на парковку, но увидел у входа в дом людей. Их было так много, что они перегородили улицу. С включенными фарами я подъехал ближе и хотел было нажать на гудок, как в свете фар мелькнуло лицо знакомого старичка. Он у нас в доме был вроде консьержа. Старичок испуганно посмотрел в мою сторону и, видно, узнал машину. Обошел ее спереди и подошел к стороне водителя.

Настроение в тот день у меня было хорошее, и я жизнерадостно поинтересовался, что случилось.

– Масико-сан! – заговорил старичок с трагическим видом. – Такая беда… Жена ваша повесилась. Ребенка, говорят, спасти не удалось. А супруга вроде еще жива. Ее на «Скорой» в больницу увезли. Вам сначала сюда надо. Здесь народ собрался, вы тут проходите. Главное, чтоб обошлось… Сюда, сюда…

В машину заглядывали чьи-то лица. Лица, лица… Они смотрели то на меня, то на коробку с тортом на пассажирском сиденье.

Я взбежал по ступенькам, расталкивая толпившихся на лестнице людей, и распахнул дверь нашей квартиры. Следы ног на ковре и какой-то странный запах. Резкий, невыносимый. Рвота?!

Кровь застыла в жилах. В комнате беспорядок, вещи разбросаны. На полу веревка. Из кухни возник полицейский в форме:

– Вы муж?

В больнице ко мне вышел доктор и сказал: «Нам очень жаль…» Все! Конец истории!

Я позвонил родителям Тикако, они приехали и занялись организацией похорон. А я сидел в комнате, как бесчувственный манекен, и тупо смотрел перед собой.

Миновало несколько дней после похорон, а причина самоубийства Тикако так и оставалась неясной. А Нана… Она ничего не поняла, ведь ей еще и годика не исполнилось. Хотя разве от этого легче?