Марина Серова - Преступление высшей пробы

— Лельку здесь не узнать, разве что по брошке этой. — Митченко ткнул пальцем в экран. — А я, как увидел на ней эту брошь, так все сомнения у меня и отпали. Пробыл в каком-то ступоре до самой ночи. А всю ночь глаз не сомкнул, все думал, думал… Как же, мыслю себе, так. Выходит, обманула она меня тогда, специально застращала, чтобы из города, значит, спровадить. А сама все золотишко себе заграбастала. И ведь наглости же у нее хватило, чтобы в брошке этой щеголять, никого не опасаясь. Думала, небось, что меня в живых уж нет, раз за столько лет не объявился. И вот что больше всего обидно: я столько намыкался, мы с Оленькой бедствуем, а она живет себе одна в хорошей квартире и в ус не дует. Мало того, у нее еще сын и внук уже взрослый. И оба холеные, явно не бедствуют. Одеты с иголочки, и у обоих машины. Вот как мне было не обозлиться?

Старик опять замолчал, тяжело дыша.

— Я ведь убивать ее не собирался, — заявил он, глядя не на меня, а прямо пред собой, словно обращаясь к какому-то невидимому собеседнику. — Я просто поговорить с ней хотел. Мол, как же так, Леля, как ты вообще могла так поступить, и это после всего, что между нами было? Мы же вместе собирались быть всю жизнь. Вот в тот день, когда Оленька с Матвейкой в поликлинику пошли, я и решил поговорить с Лелькой, знал ведь, что вернутся они нескоро, там очередь всегда. Ну вот, поднялся я со своей консьержской стойки к себе на этаж, в ее дверь звоню. А она в глазок поглядела да еще спросила, кто там. — Тут старик усмехнулся. — Видишь, по всем правилам поступила, а ведь не помогло.

Митченко как будто злорадствовал.

— Ну я сказал, консьерж я в вашем подъезде, Юрий Валерьянович. Она не сразу открыла, думала еще несколько секунд — открывать или нет. Потом любопытство, видать, пересилило. Что, дескать, консьержу могло понадобиться. Она и открыла. А я сразу в квартиру вошел и ее от двери оттеснил, значит, и дверь за собой прикрыл. Она сперва вроде как возмутилась, а я ей с ходу и говорю: «Что, Леля, свиделись мы с тобой. Узнаешь?» Она застыла с открытым ртом, глядит, будто покойника ожившего увидела. А ей опять: «Говори, куда спрятала». Да только не договорил, она кинулась было в комнату, я за ней. Вижу, в прихожей у нее на подзеркальнике та самая брошь. Я говорю: «Ага, ну вот и часть моей доли, остальное сюда тащи, если жить хочешь». Сказать-то сказал, да только убивать ее не хотел, припугнуть решил. Да ты сама подумай, — обратился он ко мне, — разве так на мокрое дело ходят, не подготовившись да без ничего. Поговорить хотел да в глаза ей посмотреть, а только вот ведь как вышло…

Ну шагнул я, значит, к подзеркальнику этому, чтобы брошь взять, а она вдруг словно бешеная сделалась. Не тронь, кричит, не твое это! Не получишь, говорит, ничего, алкаш немытый, бомж подзаборный. И так мне обидно сделалось. Какой я алкаш, пить давно бросил, как Олюшку начал нянчить, так с тех пор ни разу ни капли… Но я и тогда не хотел убивать, пусть орет, думаю, может, проорется, тогда и поговорим. И от брошки этой ее отступился, руки показал, не беру, мол, успокойся. Так она, дура-баба, развернулась и в комнату хотела бежать. А через плечо мне так и говорит, вот сейчас позвоню, тебя живо за твои делишки прихватят. А я тебя еще и опознаю. Тут у меня в глазах потемнело, не знаю, от страха ли или от злости. А только схватил я эту чертову вазу, что в прихожей у нее стояла, да как въеду ей с размаху. И откуда только сила взялась. Она так и упала, словно подкошенная. Я-то подумал, что просто оглушил, а оно видишь, как вышло… Наклонился, смотрю, а вокруг головы кровища растекается, да и сам вижу, что неживая она уже. Вот так одним ударом и уложил. Испугался, чего греха таить, из квартиры потихоньку вышел, и поскорее бегом на свой пост. И никого не встретил, пока пешком по лестнице спускался. И в подъезде внизу никого не было. Сел я за стол-то свой, чаю себе налил, телевизор смотреть начал, а самого так и колотит. Не убийца ведь я. Вор, это да, скотина и сволочь распоследняя, ну, кто хочешь, но только не убийца. И тут вот — на тебе, да на старости лет. А больше всего боялся, что Оленька узнает. Позор-то какой! И как им тут жить потом с Матвейкой.

— А вазу куда дели? — спросила я и, поскольку Митченко недоуменно смотрел на меня, пояснила: — Вы сказали, что нанесли Елене Григорьевне удар вазой по голове. Где сейчас эта ваза?

— А, ваза-то это, — живо отозвался Митченко. — Так я вместе с ней за дверь-то и выскочил. С собой прихватил, чтобы следов не оставлять. Внизу у себя обтер ее как следует, ну а потом уж разбил и осколки отнес в мусорку. Только уж не в нашу, а в соседний двор. Кому надо, пусть ищут. А на что тебе это знать? Я ж и так во всем сознался.