Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

— Братцы, — заплетающимся от самогона и ужаса языком пролепетал Степан, — вы чего, братцы? Вы чего это удумали, а? Это ж я, Прохоров Степан! Я ж вас сроду в обиду не давал, вы это чего?..

Один из зверей — в темноте не разобрать было, какой он там масти, черной или, может, седой, — зарычал громче. Рычание это было прерывистым, почти членораздельным, в нем слышались невнятные обрывки слов — что-то про пустынь, про охотников, про длинный язык. В голову Степану вдруг пришла спасительная, умиротворяющая, очень уютная мысль, что он, наверное, просто спит и видит пьяный сон. Черт бы его побрал, этого Сохатого, вместе с его настойкой! Раньше Степану тоже, конечно, снились кошмары, но такими реальными они не были никогда. Он подумал, что надо бы проснуться и лечь в кровать, чтоб не снилась всякая хренотень, но тут один из гостей — не тот, что рычал и булькал, излагая свои претензии, а второй, который покрупнее, — вдруг резко взмахнул лапой.

Степана обдало смрадным ветерком, у самого лица мелькнули, заставив инстинктивно отпрянуть, кривые длинные когти.

— Это что же, — сдавленным от внезапно вспыхнувшей злости голосом сказал Степан, — это, значит, такая мне за мою доброту ваша благодарность? Нет, ребятки, никакие вы не звери! Звери — они ласку понимают, добро помнят. А вы — ну как есть нечистая сила!

В ответ раздалось рычание, до того напоминавшее хриплый издевательский хохот, что у Степана по спине пробежали мурашки — уже не от страха, а от прихлынувшей ярости. Ну, суки! Собаку отняли — ладно, бывает, на то и тайга. Скотину всю, какая была, сожрали, утробы ненасытные, в раба своего превратили, в прислужника, жену из дома выжили. а, да чего там говорить! Жизнь они, сволочи, у него отняли — всю, целиком, сколько ее было. А благодарность где?! Пришли ночью, когда их не звал никто, забрались в дом и вместо «спасибо» — когтистой лапой по морде?!

Прохоров и сам не заметил, как лежавший на столе хлебный нож очутился у него в руке.

— Не подходи, шкуры! — закричал он, выставив перед собой несерьезное, слишком тонкое и хрупкое, но зато длинное лезвие. — Назад, волосатые! А ну, пошли в свою берлогу, покуда я вам кишки-то не выпустил!

Он и сам не знал, чего, собственно, ожидал от своей безнадежной, продиктованной отчаяньем выходки. Однако угроза, как ни странно, подействовала: косматые ночные гости замерли в нерешительности, будто и впрямь испугались ножа. Ободренный неожиданной, а оттого еще более приятной трусостью противника, Степан начал понемногу то задом, то боком пятиться к кровати, над которой на вбитом в стену ржавом гвозде висела его охотничья двустволка. Туго набитый, уже успевший изрядно запылиться патронташ свисал с того же гвоздя; уверенности, что косматые охранители Волчанской пустыни дадут ему зарядить ружье, у Степана не было, но и выхода другого он не видел. Ружье — это, конечно, тоже не выход, свинцом этих уродов не проймешь, но пропади оно все пропадом! Все равно ведь кончат, за тем и пришли. Ну так пусть хотя бы свинца попробуют! Все лучше, чем без толку в ногах у этой падали косматой валяться.

Да и потом, ножа-то они испугались! Так, может, не все правда, что про них в Волчанке плетут? Может, серебра-то никакого и не надо? Шарахнуть волчьей картечью в волосатое брюхо — сперва одному, потом другому — им и хватит?

До кровати и спасительного ружья оставалось всего ничего, какая-нибудь пара шагов. Ночные гости, в темноте похожие на выходцев из кошмарного сна, все медлили, не то боясь ножа, не то просто никуда не торопясь. И вот тут-то, уже начав отводить назад руку, чтобы не глядя сорвать со стены ружье и патронташ, Степан тренированным, еще не окончательно пропитым чутьем прирожденного охотника уловил у себя за спиной чье-то присутствие. А уловив, вспомнил еще кое-что про этих тварей — не то услышанное от кого-то, не то привидевшееся в навеянном любимой настойкой полубреду. Вспомнил он, что они обычно так и атакуют — двое напирают спереди, отвлекая на себя внимание, а третий в это время подкрадывается со спины, и.

Его, как колодезной водицей, с головы до ног окатило ледяной ночной жутью. Степан начал разворачиваться, норовя полоснуть острым ножиком того, кто стоял сзади, но, конечно, не успел: что-то тяжелое, твердое, ощетиненное острыми и крепкими, как железо, когтями, с нечеловеческой силой ударило его сзади по голове.

Утром следующего дня начальник экспедиции Краснопольский был весел и оживлен. Он выглядел довольным жизнью, и причина этого хорошего настроения, несомненно, крылась во вчерашнем визите к Выжлову. Деятельная натура Петра Владимировича требовала движения, ему хотелось поскорее взяться за дело, и, заглянув в половине седьмого утра в его номер, Глеб Сиверов застал начальника уже одетым, чисто выбритым, сидящим со стаканом чая и неизменной сигаретой над развернутой картой, одолженной вчера у директора школы. Карту он разглядывал с такой жадностью и так увлеченно водил по ней черенком чайной ложечки, что Глебу сразу, с первого же взгляда, сделалось ясно: Краснопольский уже жалеет, что вчера они договорились отложить выход на целые сутки.