Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

И все-таки надо бы как-то поосторожнее. А то, понимаешь, распустил язык! Зверями обозвал, душегубами. Так-то оно, конечно, так, да только кому же приятно про себя такое слышать? Как бы в самом деле Пал Иваныч не осерчал.

Проснулся он оттого, что все тело у него затекло и терпеть это стало невозможно даже пьяному. Попробуйте-ка выспаться, лежа мордой на столе! Нет, несколько часов, конечно, протянуть можно, особенно если хорошенько перед этим выпить, но до утра в такой позе не проспишь, это факт.

Степан выпрямился, массируя одной рукой ноющую поясницу, а другой — одеревеневшую, неповоротливую, как еловое полено, шею. Огонек керосиновой лампы едва мерцал и был уже не оранжевый, а синеватый — верный признак того, что керосин в банке выгорел до капли и фитиль вот-вот потухнет. Эти мерцающие вспышки почти ничего не освещали; Степан подумал, что керосину надо бы долить, но тут же махнул рукой: на кой ляд это ему сдалось? До кровати он доберется и на ощупь, а экспериментировать с керосином впотьмах да еще по пьяному делу — занятие нездоровое. Еще, чего доброго, прольешь, а там и до пожара недалеко.

В голове стояла привычная муть, и Степан, по правде говоря, был немного удивлен тем, что после такой дозы своей фирменной настойки сумел проснуться посреди ночи. Подумаешь, поясницу ломит. Подумаешь, шея затекла. Если припомнить, ему случалось засыпать в таких местах и в таких позах, что у нормального человека хребет бы треснул, а ему — хоть бы что, спал до утра, как младенец. А тут, гляди-ка, подскочил — неудобно ему, видите ли, стало. Неужели организм так привык, приспособился к настоечке, что она уже перестала оказывать на него свое обычное воздействие? Вот это, ребятки, нехорошо, это, прямо скажем, никуда не годится. Сейчас-то ладно, а зимой как же быть?

Похлопав ладонью по столу, он нащупал картонную пачку, вытряхнул из нее папироску, продул и, особым образом смяв мундштук, сунул в зубы. Прикурить от синеватой, умирающей искорки, что мерцала за темным от копоти ламповым стеклом, было невозможно, а куда подевал спички, Степан не помнил. Наудачу ощупав карманы, он обрадовался: спички были тут, в правом кармане штанов. Всего оставалось штук пять, не больше, руки слушались плохо, так что добывание огня естественным образом превратилось в сложную и ответственную, требующую полной сосредоточенности процедуру. Когда предпоследняя по счету спичка наконец загорелась, Прохоров осторожно прикурил и хотел уже, по своему обыкновению, дунуть на спичку дымом, как вдруг заметил в дрожащих оранжевых отсветах что-то большое и косматое, вроде накрытой звериной шкурой двухсотлитровой бочки из-под солярки, неподвижно стоящее около печки.

Тут до него вдруг дошло, что он уже некоторое время — наверное, с того момента, как проснулся, — ощущает какой-то посторонний запах. Дух был тяжелый, звериный, с примесью трупной вони и какой-то плесени; наверное, его и разбудил-то именно этот запах, а вовсе не вывихнутая поза, в которой угораздило уснуть.

Спичка догорела до конца, обожгла пальцы и погасла раньше, чем Степан успел разглядеть ночного гостя во всех подробностях. Да он, собственно, в этом и не нуждался, поскольку уже точно знал, кто к нему пожаловал, догадывался, чем вызван этот нежданный визит, и предполагал, чем он должен завершиться.

С таким трудом закуренная папироса выпала изо рта, на мгновение повисла, запутавшись в косматой Степановой бороде, и упала куда-то под стол. Прохоров вскочил, опрокинув табурет, попятился, наткнулся в темноте на что-то твердое, косматое, ответившее на его прикосновение коротким горловым звуком, в котором чудилась холодная насмешка, шарахнулся в другую сторону, споткнулся о табурет, запутался в нем непослушными ногами и с грохотом рухнул на грязный пол, больно ударившись спиной и локтями.

Керосиновая лампа вдруг загорелась ярче — ровно настолько, чтобы лежащий на полу Степан мог разглядеть в полумраке два громоздких, косматых, сгорбленных силуэта, которые, сойдясь вместе, медленно двигались на него. Он видел, как влажно поблескивают длинные клыки, слышал негромкое горловое рычание, чувствовал спиной и локтями, как шевелятся, прогибаясь под тяжестью огромных мускулистых туш, широкие, тесанные вручную половицы.

Он завозился, как раздавленный жук, перевернулся на живот и встал — сначала на колени, а потом и на ноги. Гости остановились в двух шагах от него, продолжая чуть слышно ворчать широкими звериными глотками. Вонь от них исходила такая, что Степан наконец понял, почему ни одна из волчанских собак не могла взять их след. Дело было не в том, что собаки не могли унюхать зверя; просто идти к источнику этого запаха они не желали.