Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

Да, так вот с этой самой настойкой однажды получилась интересная вещь. Зашла к ним как-то на огонек бабка Манефа, местная знахарка, травница, которую половина Волчанки именовала ласково «баушкой», а вторая ругала старой ведьмой. Много всякого про бабку Манефу рассказывали — и хорошего, и плохого. Было в этих рассказах и откровенное вранье, но была и правда, всем известная, — то, например, что скотину она умела выхаживать, как ни одному ветеринару, будь он хоть трижды академик, даже и не мечталось, а еще то, что любила бабуся, чего греха таить, пропустить рюмочку в приятной компании.

Степанова жена, зная про эту ее слабость, с почетом усадила старуху за стол и поднесла стаканчик вот этой самой настойки. На блюдечке поднесла, с поклоном, как дорогой гостье. А бабка на настойку глянула, понюхала да и выплеснула, грымза старая, все до капельки прямо в открытое окошко. «Этого, — говорит, — я пить не стану. И ты, — говорит, — Лизавета, не пей, и мужу своему, дураку набитому, не давай». Сказала, встала и пошла себе, не попрощалась даже, сволочь такая. Ну точно старая ведьма!

А где-то через месяц после того случая Лизка, жена, от Степана и сбежала — прямо в чем была, даже вещи не собрала. Прохоров поначалу даже решил, что ее в лес утащили, но потом кто-то из соседей сказал, что видал ее в райцентре, где у нее, дуры, жила сестра. Ну, и леший с ними с обеими, без них даже веселей. Неясно только, сама она на такое безобразие отважилась или ее все ж таки бабка Манефа подбила? И спросить ведь не у кого, померла бабка-то, через полгода после того и померла.

После ухода жены жизнь Степана Прохорова окончательно окуталась туманом, из которого он выныривал лишь время от времени — когда на целое лето, когда на месяц, а бывало, что и всего-то на несколько минут. После пары стопок, принимаемых на ночь как лекарство, он поутру не всегда помнил, как ложился спать. А зимой, в самую горячую, жуткую свою пору, Степан, по правде говоря, редко мог отличить явь от бредового сна, истинные свои встречи с бывшими Демидовыми от встреч, привидевшихся, пока валялся на полу возле печки или брел в полусне, ничего не соображая, по заснеженной зимней тайге. Да так-то оно, пожалуй, и лучше, потому что трезвому такую жизнь нипочем не осилить.

За окном сгущались синие сумерки, а в доме, пока Степан предавался воспоминаниям, сделалось уже совсем темно. Из этого, между прочим, следовало, что он скорее всего опять незаметно для себя отключился — на этот раз временно, всего на каких-нибудь полчаса. А может, и не отключался вовсе, а просто задумался, как это частенько случалось с ним в последнее время.

Сидеть одному за столом в пустом темном доме вдруг показалось как-то жутко. Степан зажег спичку, нашел на подоконнике керосиновую лампу и засветил фитилек. Электричества у него не было уже лет пять, потому что до этого он года три за него не платил. Его и предупреждали, и просили, и грозились, да только что толку-то? Он ведь не потому не платил, что не хотел или, скажем, денег на это не имел, а просто потому, что все время забывал про эту мелочь. А потом вернулся как-то домой из лесу, глядь, а провода-то обрезаны! Значит, электрик приходил да нарочно так ловко подгадал, что Степана в это время дома не было. Ну и леший с ним. Тыщу лет люди без электричества жили, так неужто Степан Прохоров отмеренный ему остаток без этой ерунды не протянет? Телевизор все равно мертвый, а без холодильника и обойтись можно. Чего в нем хранить-то, в холодильнике, какие такие разносолы?

Слабенький оранжевый огонек высветил середину комнаты с накрытым для ужина столом, а углы окончательно утонули в беспросветном, шевелящемся мраке. Веселее от такого освещения не стало — пожалуй, наоборот, сделалось еще тоскливей. Прохоров торопливо надорвал свежую пачку «Севера», прикурил от лампы и плеснул себе с полстакана настойки, но тревожные мысли все равно не уходили, и виноват в этом, разумеется, был директор школы со своими учеными московскими гостями. Степана очень беспокоили последствия, которые мог иметь этот ненужный разговор. Что-то он сегодня распустил язык, наговорил лишнего с три короба, а зачем, почему — непонятно. Ну, ясно, он пытался этих дураков городских в лес не пустить — чтобы, значит, и сами целы остались, и людей лесных чтоб попусту не тревожили. Одним словом, чтоб беду не накликать.

Но за язык-то его какой леший тянул? Сказал бы: так, мол, и так, ничего не видел, ничего не знаю, а если вам сказки надобны, к старикам нашим ступайте — они вам такого порасскажут, что в охапке не унесете. Они бы и отстали. А только не отстали бы они все равно, не зря ведь приехали не одни, а с Выжловым. Готовились, стало быть, точно знали, к кому идут.