Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы

«Записку? – бомж с отвращением сорвал с груди картонку. – Это Анька, сука. Не нравится ей, ее место занял».

Тоже борьба.

Сварив кофе, он сделал несколько глотков, блаженно закурил и, наконец, дотянулся до записки.

Округлый почерк, типично женский, летящий, но со странными спадами – вдруг запятая оказывалась гораздо ниже того места, где ей полагалось находиться, вдруг заглавные буквы выглядели искривленными.

Ничего не понимая, он прочел.

Стихи? Он, правда, ничего не понимал.

Шурик чуть не заплакал.

Он, правда, не понял ни единого слова.

Я, наверное, дурак, сказал он себе. Это же по-русски, а я ничего не понял. Какой зверь? Почему надо дивиться тому, что до зверя не доходит некая идея? Что зверю до человеческих идей? Разве я сам что-нибудь в этом смыслю? Зачем вообще этот стишок? Зачем Сима стишок к ковру приткнула?

Он мучительно пытался вникнуть в содержание. Дурацкая жара. Ни единое слово до него не доходило. Это Врач, наверное, понял бы. Или Роальд. А до него, до Шурика, ничего не доходит. Какая вера? Зачем?

– Ладно, – сказал он вслух, откладывая записку. – Что-то я не в себе.

И позвонил Лерке.

Он этого давно не делал, Сейчас тоже не надо было звонить. Но что-то толкнуло его к телефону.

Трубку долго не брали, потом Лерка сказала:

– Слушаю.

Голос звучал нетерпеливо, может, она куда-то торопилась.

Он спросил:

– Как ты там?

Лерка сразу обиделась:

– Не звони мне больше.

– Ты не одна?

Лерка обиделась еще больше:

– Не звони мне больше. Лови преступников.

– Каких преступников? – не понял он.

– Ты не знаешь? – Лерка злилась по-настоящему. – Весь город только и говорит, что дети теряются. Вот и лови преступников!

И добавила:

– А мне не звони.

И повесила трубку.

Шурик подумал без удивления: я, кажется, и в Леркиных словах ни хрена не понял. Что это со мной?

Он допил кофе, выкурил сигарету, и одним глазом посматривая на диван, будто на нем вот-вот материализуется его Даная, вышел на улицу.

Дойду до парка… Возьму пива, свиной шашлык… Какие, собственно, поводы для тоски?… Не Иваньковых же мне жалеть…

Он нашел хорошее местечко.

Пустая скамья… Облетающая сирень… Пусто, жарко… Прошла ленивая парочка, снова пусто… Вдалеке голоногая мамаша с ребенком…

Город как вымер

С пронзительной ясностью без всякой на то причины Шурик вдруг вспомнил странный февральский день.

Он шел из конторы.

Серые сугробы по обочинам проспекта потемнели, странно набухли. Прохожие, горбясь, отворачивая лица от вырывающегося из переулков ветра, перебегали проспект, торопясь к автобусной остановке. Стеклянный куб кинотеатра странно светился изнутри. Шурик сразу ответил это свечение. Как гигантская лампа, опущенная в омут. Или аквариум.

Почему-то Шурик вспомнил все это необыкновенно отчетливо.

Печалящая февральская пронзительность, лежалые, темные, набухшие сугробы, светящийся изнутри куб кинотеатра, и щемящее неожиданное ощущение одиночества.

Один в мире…

Но вдруг пошел снег.

Вот только что мир был серым, сырым, просвистанным насквозь, вот только что его распирало печалью, и вдруг пошел снег.

Разумеется, это никак не было связано с появлением Симы.

Может, и не Сима это была. Просто женщина, отдаленно напомнившая ее. Шапка, короткая дубленка, высокие сапоги. Она не бежала, как все, не прятала лицо в воротник, просто вышла из-за поворота.

И сразу пошел снег.

Снег был огромен, пушист, он падал медленно, бесконечно. Он взвихривался, взрывался чудовищными белыми столбами. В его бесконечном движении даже свет изменил окраску, стал призрачным, налился изнутри, как куб кинотеатра, странным свечением. И все волшебно поплыло вокруг – несоразмерно увеличенное, крупное.

Замерев, Шурик, как сквозь гигантское увеличительное стекло, видел сугробы, выгнутые дома, какую-то рекламу, пульсирующую над крышами, и Симу, медленно уходящую за поворот.