Николай Шпанов - Ученик чародея

— Это ты о себе — насчёт марксизма? — усмехнувшись, спросил Кручинин.

— Отчего же нет?! — В голосе Грачика звучало столько задора, что у Кручинина не хватило духа произнести вертевшееся на языке скептическое замечание. А Грачик, ободрённый его молчанием, продолжал с ещё большим подъёмом: — Я хорошо понимаю, что метод аналогий, нравившийся мне когда-то, очень далёк от совершенства. Это эмпирика. Но согласитесь, что и эмпирика не всегда бесполезна, если она основывается на богатом и хорошо проанализированном материале.

— Ты опять о «статистической криминалистике»?

— Непременно о ней! — убеждённо сказал Грачик. — Но сразу же оговариваюсь: во-первых, я отказываюсь от ошибочной мысли о возможности применить то, что в геометрии называют способом наложения. Вы были правы: сходство случаев может быть лишь очень случайным и приблизительным, и выводы по аналогии остаются только вероятностью. Отсюда правило: аналогиями надо пользоваться критически. Но зато я перебрасываю тут мостик к тому, что, на мой взгляд, можно назвать интегральным методом — методом объединения и аналитического перехода от частностей к целому, то есть к следственной версии…

— Всякому овощу своё время и… своё место, — остановил его порыв Кручинин. — Ты, на мой взгляд, пока ещё не принадлежишь к числу тех, кто опытом и знаниями приобрёл качества, необходимые для такого рода рассуждений.

— Благодарю за любезность!

— Я тебя люблю, Сурен, и потому предостерегаю.

— Благодарю вдвойне, — ответил Грачик и на ходу отвесил церемонный поклон. К его удивлению, Кручинин остановился, не торопясь, снял шляпу и ответил Грачику таким же театральным поклоном. Он провёл шляпой у самой земли, будто подметая уличную пыль воображаемыми перьями.

— Хорошо, что тут темно и никто не видит двух сумасшедших, вообразивших себя средневековыми кавалерами… А впрочем, в этих щелях, — Кручинин повёл вокруг себя шляпой, указывая на тесно сгрудившиеся дома Старой Риги, — вероятно, так и здоровались.

— Вот уж не думаю, — сказал Грачик. — Немцы, наверно, попросту хлопали друг друга по пузу, самодовольно отрыгивая пивом и кислой капустой. Ну, а что касается латышей, то в те времена им было не до церемоний и шляп с перьями они не носили.

Друзья остановились перед трехэтажным домиком в три окна, прилепившимся к приземистой арке крепостных ворот. Искра, сорвавшаяся с дуги пробежавшего где-то далеко трамвая, молнией осветила угрюмый фасад. Маленькие оконца блеснули пыльными стёклами. От соседнего амбара упала тень балки, высунувшейся до середины улицы. Блок придавал ей вид виселицы, ожидающей приговорённого. Покачивающийся над окованной дверью жестяной фонарь ржаво поскрипывал. Задрав голову, Кручинин вглядывался в едва различимые контуры герба, вытесанного над входом. Грачик потянул приятеля за рукав.

— Брр! — проговорил он, зябко поводя плечами. — В таких местах становится неприютно даже в самую тёплую ночь. Мраком тут веет от каждого камня! Вероятно, люди здесь никогда не улыбались.

— Ого, ещё как хохотали… эти остзейские Гаргантюа.

— Чему они могли радоваться? — Грачик пожал плечами. — Тому, что ещё несколько тюков товара втащили по этому блоку в свой амбар?

— Ты становишься иногда удивительно примитивен, старина, — сокрушённо проворчал Кручинин. — Разве то, что изловили латышского мужика, не снявшего шляпу перед герром бургомистром, и сегодня на Ратушной площади всыпали ему двадцать горячих, не повод для смеха герра фон Шнейдера? А разве не стоит порадоваться тому, что завтра будут вешать батраков, поджегших усадьбу барона фон Икскюль? А уж ежели рижскому купцу Мейеру удалось обсчитать данцигского купца Моллера на тысчонку гульденов при продаже латышского льна, разве не стоит тогда выпить лишний пяток кружек пива? — Кручинин покачал головой. — Нет, братец, были причины для смеха…

Беседуя, друзья все дальше углублялись в узкие проходы Старого города. Дома бюргеров и купцов, лавки, амбары и кирхи, остатки крепостных стен и висящие над всем этим громады Пороховой башни и развалины св. Петра — все темно, мрачно, холодно даже в эту светлую и тёплую осеннюю ночь.

— Когда я хожу по этим проулкам, — говорил Кручинин, — мне бывает жаль, что я так мало знаю о происходившем тут. В те далёкие времена, когда я работал над вопросом о положении личности в уголовном процессе, приходилось много возиться с архивами. Увлекала эволюция обвинительного и розыскного процесса во Франции и в Германии. Сколько сил я ухлопал на то, чтобы понять формальную ценность человеческой личности и её фактическую обесцененность в британском суде! А германское право? Сколько хлопот мне доставляли его параграфы, в сто раз более тёмные, чем эти каменные закоулки. Спрашивается: почему же я ни разу не заглянул вот в эти края, где пытались установить свои церковно-звериные законы ливонцы, где смешивались вердикты папского Рима с проповедями Лютера, где Пётр посадил свой дубище? Почему я ни разу не заглянул в ратушу этого города, в его гильдейский дом, в суд, в пыточную камеру? Ведь это же кусочек нашей истории. И как бы это мне пригодилось.