Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

Оля просыпается по утрам с мыслью, что он побывал на ферме Бурцева. Видел их приготовления. Теперь выжидает, когда Оля приведет его туда. Помешивает ложкой манную кашу, чтобы не было комочков, а в глубине души посмеивается.

Он и мамины приготовления видит насквозь. Может быть, сам и подсунул ей этот нож. Хихикает и ждет, вытащит ли она его из штанов. «В пупок себе не ткни, тупая дура!»

В холодильнике припрятаны две бутылки водки. Оля забирает одну. Отцу с чистосердечным видом кается, что разбила, пока мыла холодильник. Прежде он молча врезал бы ей. Но сейчас особенное время: его любимая дочурка едва выздоровела.

— Балда ты безрукая, — сокрушенно вздыхает отец. — Ладно, украдешь и новую купишь. Шучу!

Бутылку Оля приносит поселковому пастуху, и тот мастерит для нее кнут. У него небольшое кнутовище, чтобы удобно ложилось в маленькую Олину ладонь, но длинный и прочный ремень.

Несколько дней подряд Оля учится щелкать.

«Ничо, руку-то набьешь, — обещает старик. — А тебе оно к чему?»

«В ковбоев играем», — весело врет Оля.

«Ты только смотри, пацанам рыла не рассеки!»

Дома она заменяет свои разношенные тапочки на чешки. Обувь — это важно! Не менее важно, чем кнут.

Она держит его при себе, плотно обмотав ремнем кнутовище и научившись стряхивать одним точным движением. Мать невольно подсказала ей, куда его можно спрятать, и Оля носит штаны, а сверху мешковатую рубашку навыпуск. За резинкой пришит кармашек, в котором хранится ее оружие. Оно может пригодиться в любую минуту.

Но минута все не приходит и не приходит.

«Я ничего ему не сделаю, — все чаще повторяет Оля. — Только в самом крайнем случае».

Но продолжает бегать по доске и ждать, когда отец сорвется. Скорлупа миролюбия на нем очень тонка. Под ее защитой омерзительная тварь снова созреет, окрепнет и вылупится. Птица Феникс оживает из пепла. А отцовское чудовище раз за разом выбирается из яйца — гадина с мертвыми глазами и узким длинным ртом.

Она выберется и снова возьмет в лапы телефонный провод.

Утром она идет к Марине одна, без Димки. Садится возле могилы, отмахиваясь от комаров. Лопух увял. Оля вытаскивает его из земли и отряхивает от подсохших комочков.

Она думает о том, что приходит на кладбище, как многие приходят в церковь: за ответами, от которых в душе наступит покой. Но это неправильно. С кем здесь разговаривать? С портретом, на котором Марина — некрасивая испуганная тетка? Его ретушировали наспех, и справа от ее скулы торчит не до конца замазанное чужое плечо.

Можно поговорить с плечом.

Да и на что жаловаться?

Что отец никак не начнет дубасить маму? И что Оля уже так устала этого ждать, что сама готова вручить ему мешок с песком?

Девочка водит пальцем по земле. Что, что сказать? У нее было так много сумбурных мыслей, которые она таскала с собой, точно камни в оттянутом кармане. Но вот ее рука ныряет в карман, и там ничего, кроме мусора.

— Я его ненавижу, — говорит она наконец. — Знаешь, каково это? Будто проглотил целиком тухлое яйцо. Оно лежит в твоем животе, воняет и вот-вот лопнет. А когда ты открываешь рот, изо рта тоже воняет. Димка, кажется, еле терпит меня, потому что я только и говорю, что об отце. А когда не говорю, бегаю по этой чертовой доске.

И еще мне всякие мысли в голову лезут… ну… больные. Как будто мама хотела выйти за другого мужчину, а отец украл у него тело и женился на ней. Влез в чужую кожу, как в скафандр. И если отца распороть, там внутри будет другой человек. Или не человек.

И еще мне кажется, что он не спит. Совсем. Лежит в кровати и почесывается. Обычно он любит пальцы себе в волосы запустить, поскрести по коже, а потом наклонить голову и стряхнуть перхоть на пол. Я теперь даже видеть этого не могу. Меня тошнит сразу, Марина, понимаешь? От какой-то паршивой перхоти тошнит.

И каша эта. Знаешь, как я ее ем? Представляю, что хлещу его кнутом. Первую ложку за то, чтобы врезать ему по шее. Вторую ложку за то, чтобы приложить его по спине. Третью ложку за то, чтобы огреть по ногам. Четвертую…

Мне очень страшно от этого, Марина. Как будто я — уже не совсем я или даже совсем не я. Вот только непонятно кто. Я иногда перед зеркалом стою и лицо руками трогаю. Как будто оно чужое. И если меня разрезать, то внутри будут не кишки и кровь, а тоже кто-то странный, как у отца. Я в последнее время что-нибудь произнесу вслух — и сразу вслушиваюсь, кто это сказал: я настоящая или тот, кто внутри меня?

Так сходят с ума, да?