Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

Мне постоянно мерещится, будто кошками пахнет. Я хожу, принюхиваюсь. Вчера полчаса кота искала! Думала, баба Лена притащила тайком. Мама на меня так испуганно косилась. Потом спрашивает: Оля, ты зачем шкафы открыла? А что я ей отвечу? Что из них кошачьей мочой несет? Сказала, что решила проветрить, потому что затхлое. Потом у бабки все обыскала, кошки не нашла. Вышла в сад — а там тоже вонь. Я тогда поняла, что это у меня внутри что-то… Может, тухлое яйцо как раз.

А мама, кстати, мне не поверила. Мы с ней вообще теперь друг другу не верим. Как враги, честное слово.

Я не знаю, что мне делать, Марин. То есть я знаю, что делать! Бегать по доске и ждать. Только мне все чаще кажется, что ничего я не дождусь. Умру от ненависти раньше, чем отец опять взбесится. Если гнилого мяса наесться, умрешь ведь, правда? Я теперь сама как гнилое мясо. Я сама себя съела.

Оля смолкает.

Какой смысл всё это вываливать… Если ей не помогла живая Марина, мертвая не поможет и подавно.

— Ты, Бумбарашка, большой балбес, — произносит над ухом знакомый хрипловатый голос.

Девочка цепенеет. Она опускает глаза и видит, что увядший лопух в ее руке едва различим, их обволокло туманом. Откуда-то доносится запах кофе и сигарет. И комары — комары перестали звенеть.

Что-то есть за ее спиной. По позвоночнику бежит дрожь, словно проводят кончиком птичьего пера.

— Это большое счастье, что ты его ненавидишь. Гораздо хуже было бы, если бы ты его любила. Слушай меня, Бумбарашка: держись за свою ненависть. Не верь, если будут говорить, что ненависть разрушает. Это любовь разрушает — любовь к чудовищу, которое давно сожрало трухлявого человека. Думаешь, это ненависть наденет на тебя цепь и повернет ключ в замке твоей клетки? Не позволяй себе искать в звере человека: его там нет. Не держись за ложную надежду, девочка моя, — держись только за свою ярость.

У меня не было сил на ненависть. У тебя есть.

Он научил тебя гневу, научил отвращению, научил злобной хитрости и притворству. Не позволяй его урокам пропасть зря. Ты плод его воспитания; ты искалеченное деревце, выросшее из посеянного им семечка. Твое увечье тебя спасет. Ты согнешься там, где другой сломается. А потом выпрямишься и хлестнешь его.

Скажи ему спасибо за то, что он сделал тебя такой.

А теперь беги, Бумбарашка. Не приходи сюда больше.

Скажи своему дружку-пошляку, что карточки, которые он утащил, может оставить себе. И пусть сегодня вечером подсыплет еще немного земли на ткань.

Становится тихо. Оля видит неотчетливую зыбкую тень рядом со своими перепачканными коленями. Непереносимо хочется обернуться. Но она откуда-то знает, что оборачиваться нельзя. То, что находится за спиной, существует лишь до тех пор, пока на него не взглянешь.

Тихий звук, похожий на усталый выдох, проносится над кладбищем. Лист лопуха в руке девочки вдруг насыщается цветом, словно его окунули в зеленую гуашь. Над ухом звенит комар.

Оля встает, машинально сует лист в карман. И, не отряхивая колен, идет в сторону Димкиного дома.

Синекольский просьбе не обрадовался. Он собирался вечером смотреть передачу вместе с бабкой — едва ли не единственное их совместное времяпровождение, поддерживавшее в нем иллюзию близости. Димка помогал Оле во всем. Он был посвящен в каждую деталь замысла. Но чем больше времени они проводили вместе, тем больше у него набиралось дел, которыми он занимался без нее. Как будто упрямо очерчивал круг, в который девочке не было доступа. Место, где нет Оли и ее отца.

Оля молча соглашалась.

Однажды ей пришло в голову, что Синекольский приходит на ферму Бурцева не из-за нее, а из-за голубя.

Она, наверное, и сегодня уступила бы. Димка ныл, что бабка рассердится и что на ферме и без него все в порядке, зачем что-то менять… земля эта еще… что придумала! Но услышав про землю, девочка вздрогнула и почти бездумно сказала: «Кстати, карточки Маринины можешь оставить себе».

Синекольский побледнел. «Какие карточки?» — спросил он тонким голосом. «Я без понятия, — сказала Оля. — Это тебе Марина передала».

Димка сделал шаг назад и отчетливо стукнул зубами.

«Что?» — спросила Оля.

«Ага. Карточки. Хорошо».

Три слова дались ему с трудом.

«А ферма?» — спросила Оля.

«И ферма».

Больше они не разговаривали. Оля быстро ушла, погруженная в задумчивость, и через полчаса вообще забыла, что была у Синекольского.

До вечера она проводит время одна на краю Ямы. Сюда запрещено ходить детям, и, кроме Оли, вокруг на несколько километров никого нет. После гибели Мани возобновились разговоры о том, чтобы разобрать свалку. Но гигантская мусорная куча давно стала неотъемлемой частью Русмы. Она важнее, чем Пудра.