Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

— Тело не найдено, — быстро сказал Макар.

Синекольский смотрел на него остановившимся взглядом. По комнате расползался сладковатый запах марихуаны.

— Тело? — бессмысленно повторил он.

Резко встал — полотенце упало на пол, он даже не заметил этого — подошел к окну и распахнул настежь. Стоял, прижимаясь головой к створке, пока комнату наполнял жаркий уличный воздух, голоса и шум машин.

— Кто вас прислал? — наконец спросил он, не оборачиваясь.

— Может, штаны наденешь? — предложил Бабкин. Разговаривать с нагим мужчиной ему не нравилось.

Синекольский захлопнул окно, накинул халат.

— Ее муж. — Илюшин затушил косяк, оставленный на столешнице. — И он же нанимал тех людей, которых ты видел. Он был уверен, что его жена с тобой.

— Со мной?

Его смех был больше похож на сухой кашель.

— Я видел ее последний раз пятнадцать лет назад, в Москве, случайно. Мы столкнулись на ВДНХ, поболтали ни о чем и разошлись. Больше я ее не встречал.

— Зачем ты ей писал?

Дмитрий сунул руки в карманы халата и ссутулился.

— Хотел поговорить.

— О чем?

Лицо исказила недобрая улыбка:

— У нас с ней была общая тема для разговоров…

— Слушай, мне из тебя каждое слово придется клещами вытаскивать? — спросил Макар. — Ты можешь на время перестать демонстрировать свой сложно устроенный внутренний мир и просто помочь? Или я слишком много прошу? Тогда скажи об этом по-человечески, мы встанем и уйдем.

Синекольский молчал.

— Всего хорошего. — Макар поднялся, и Бабкин тоже встал.

— Подождите!

Он схватился за графин и стал жадно глотать воду под их взглядами. «Наркоман чертов», — зло подумал Сергей.

— Я просто не ожидал… Был уверен, что это Ольга вас прислала. Не могу поверить, что с ней что-то случилось. Только не с ней! — вдруг вырвалось у него.

Это восклицание прозвучало не мольбой, а непререкаемым утверждением. Макару вспомнился автопортрет Гавриловой.

— Почему не с ней?

— Потому что она сильная. Хитрая. Умная. Она этот изменчивый мир не сгибала, а просто ломала под себя, с детства.

— Вы с ней дружили, встречались?

— Какое встречались! Нам по тринадцать лет было. Дружили, да. — Синекольский сел не на диван, а рядом, на пол. Из-за двери выскочил Мармадьюк, пересек комнату, цокая когтями, и запрыгнул ему на колени. — Потом ее увезли в Ростов, к родственникам, а я остался. Больше ее не видел, не считая того раза в Москве. А потом узнал, что она приезжает в Грецию…

— Откуда узнал?

— Следил за ней в социальных сетях. Стал ей писать… хотел реанимировать старую дружбу…

— Зачем ты ей писал? — спросил Макар. — Про дружбу не ври. Про дружбу не так пишут.

— Погоди! Две минуты…

Синекольский поднялся, спустив собачонку с колен, и скрылся в туалете. Его не было не две минуты, а все десять. Мармадьюк покрутился на полу и лег, уместившись почти целиком в белой тапочке.

Наконец хозяин номера вернулся.

— Мы о чем говорили?

— О том, что ты хотел от Ольги.

— Может, влюблен был сильно, — сказал Дмитрий, отводя взгляд. — Надеялся повидать женщину своей мечты. А она мне ни слова… Вообще не отвечала! Как будто нет меня, пустое место! А ведь я, мужики, двадцать лет с этим жил, понимаете? Двадцать с лишним лет. Мне всего-то надо было, что услышать от нее: мол, Димка, не зря все это было! По-го-во-рить… По-человечески, от души к душе… Может быть, я вот думаю, мне прощение нужно было, а? Отпущение грехов моих тяжких, а у кого мне еще его искать, как не у Белки…

— За что она должна была тебя простить?

— Она — меня? — Дмитрий пронзительно расхохотался. — Ох, нет, мальчики мои, котики мои сердечные, меня ей прощать было не за что. А вот мне ее… — а, как полагаете? — Он уставился на них широко раскрытыми глазами. — Кто соблазнит малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили жерновный камень на шею, и далее по тексту. Чем плоха дружба, детская дружба, искренняя, чистая, как роса, Богом благословенная, — знаете? Взаимопроникновением воль! — Синекольский с трудом выговорил это по слогам и поднял палец. — Где кончается твоя собственная и начинается чужая? Хорошо, если ты глина мягкая, хоть и податливая… у глиняного кома границы есть, форма. А если у тебя проницаемость тумана? Если ты вода? Капнули в тебя акварели — и принял ее, окрасился в другой цвет…

— Дружище, ты чего несешь? — поинтересовался Бабкин.

— Ни бога, ни черта, ни чертова колеса… — бормотал Дмитрий. — Собаку вон завел, с ней не так погано… Человека тоже завел, но человек — субстанция такая, размазанная по времени, как дерьмо по подошве: сегодня он один, завтра другой, послезавтра смотришь и не узнаешь, откуда что взялось. Диссертацию можно написать: метагенез личности в зависимости от смены времен года! А собака — она всегда одинаковая. Один у нее характер, пусть дурной, но все тот же, и в понедельник, и в среду, и в пятницу… Вот он, символ сопротивления мировой энтропии: кастрированный чихуа-хуа, ссущий на портьеры.