Елена Михалкова - Нет кузнечика в траве

— Ну, я пойду, — говорит девочка и долго трет мочалкой красивую старинную чашку под едва приоткрытой струйкой воды.

— Слушай, а может, поможешь все-таки мне со стиркой? — спрашивает Марина, помолчав. — Если честно, там дофига тряпок. Хоть выкидывай! Только Витька меня за это не приласкает.

Она нервно смеется и закуривает сигарету.

Оля бывает наивной. Но проницательности у нее достаточно, чтобы понять, отчего ее взрослая подруга вдруг передумала насчет стирки.

Маринина отзывчивость действует на Олю так, словно ее саму окунули в чан с теплой водой. В Русме встречаются добрые люди, хватает и понимающих, но очень редко два этих качества объединяются в одном человеке. Такой человек сейчас курит напротив нее за грязным столом.

Оля трет и трет свою давно отмытую чашку. В голове что-то звенит и мешает ей сосредоточиться.

— Заодно поможешь мне веревки натянуть, — бодрым голосом говорит Марина. — Они у меня просели так, что труселя по земле метут.

А ведь дальше будет лето, думает Оля, и в школе не спрячешься. Некуда больше бежать из дома.

— Кстати, прикинь, — еще бодрее говорит Марина, — я на днях облилась кетчупом, так решила всю кофту покрасить…

Чисто вымытая чашка выпадает из пальцев девочки. По фарфору разбегаются тонкие трещины.

— Марина! — выдыхает Оля. — Марина, он ведь бьет ее. Ужасно бьет. По лицу бьет, и в живот. Мы раньше вместе ходили в баню, а теперь она одна ходит, меня с собой не берет. Знаешь почему? У нее все тело в синяках. Как будто по ней солдаты маршировали.

Марина прижимает ладонь к губам.

— А знаешь, почему она все время в длинной юбке? — задыхаясь, говорит Оля. — Почему в жару рукава длинные? Все время сидит и платья свои надставляет… даже напевает иногда… это так жутко, Марина! Если бы не пела! Пусть бы плакала, или кричала, или молчала! Все лучше!

В памяти ее оживает недавний вечер. Мама сидит под торшером, в уютном круге желтого света, и пришивает дополнительный ярус к своей юбке. Тихо-тихо сидит, подогнув под себя ноги и прикрыв их пледом. Иголка в ее руках сверкает рыбкой, ныряющей в синюю ткань: туда-сюда, туда-сюда. Позавчера к ним заходил участковый, спрашивал, отчего у мамы разбита губа. Мама сказала, что споткнулась о порог и неудачно упала. Отец вышел, стоял в дверях — молчаливый, ухмыляющийся. Участковый покосился на него и ушел.

«Коленька, я никому не слова…» — Оля сквозь приоткрытое окно отчетливо услышала, как дрожит мамин голос.

«Знаю. Это курвы твои, подружайки заводские, — хладнокровно сказал отец. — Позорят тебя. Уже менты к нам захаживают. Не стыдно тебе, а, Натаха? Позорище ты мое… Ну иди сюда, не реви, дурочка».

После этого у Оли пропала старая игрушка — заяц, которым она играла в пять лет. Оля все свои игрушки знает наперечет и исчезновению зайца очень удивилась. Нашелся он неожиданно при уборке, в отцовской комнате. Валялся за шкафом. Когда девочка подняла его, то чуть не выронила — заяц потяжелел, словно разбух от воды. Оля внимательно рассмотрела игрушку. Брюхо у него было вспорото и снова зашито — грубо, крест-накрест.

Внутри оказался песок. Много песка.

Оля молча вынесла зайца из дома, спряталась за баней и разрезала нитки. Вытряхивала целый час, выворачивала наизнанку, и все равно внутри остались песчинки, точно личинки муравьев. Она сожгла его за баней, стараясь не вспоминать, как они спали с ним в обнимку, когда она была маленькая.

— Я думала… думала, после ее смерти будет лучше! — Оля проглатывает имя Пудры. — А стало только хуже! У него денег много. Он маме кричит, что она его довела и теперь его прикончат… Хоть бы в самом деле убили!

Марина не спрашивает, о ком идет речь. Она бледнеет и протягивает руки к девочке.

Оля утыкается в нее, рыдает, трясется. Ледяная глыба ужаса тает, сменяясь невыразимым облегчением.

Она нарушила табу: рассказала постороннему человеку о том, что происходит в их доме. Димка не в счет, он сам подросток. Но взрослый мир — мир враждебный, безжалостный, осуждающий — был закрыт для нее.

И вдруг она сама распахнула дверь. Входи, смотри!

И ничего не случилось. Небо не рухнуло, мир не закончился, когда она произнесла эти слова вслух, выпуская демонов в большой мир: «Мой отец бьет мою маму».

Огромное тайное знание о том, что пока она молчит, сохраняется некое равновесие, нарушение которого чревато великой бедой, — это тайное знание оказалось ложью.

В открывшуюся дверь вошел взрослый, умный, добрый человек. Он принес с собой свет. Там, где была голодная тьма, вспыхнул маленький теплый огонек.