Игорь Христофоров - Работорговец (Русские рабыни - 1)

-- Не получилось?.. Но ты же обещал?.. Что?..

Пеклушин резко отвернулся, но даже и от его спины, от ровно-ровно подстриженного затылка струился такой холод, что, наверно, если б мог, превратил бы он Мезенцева в айсберг.

-- Неужели ничего нельзя сделать?.. В конце-то концов...

Мезенцев просмотрел оставшиеся заявления: на соседа слева, на дворничиху, на уборщицу. Последний листок оказался вовсе не заявлением, а объективкой на сбежавших малолеток. Пока Пеклушин упорно молчал, слушая монолог своего канарского друга, Мезенцев вновь изучил лица девчонок, потом сложил объективку вчетверо и сунул в карман брюк.

-- Попробуешь уже здесь? -- дрогнул голос Пеклушина. -- А получится?.. Витюша, вся надежда на тебя... Ты меня знаешь... Я внакладе не останусь...

Когда он опустил трубку и повернул лицо, оно было все еще серо-синим, но лед начал оттаивать. И тут же новый звонок не дал ему возможности сразу выгнать Мезенцева из квартиры.

-- Что?.. А, это ты, Михалыч... Что?.. Фотик приехал? С аппаратурой?.. Девочки ждут?.. Вот и хорошо, вот и хорошие девочки... Все, лечу!..

Он бросил трубку на велюровое сиденье кресла и тут же поймал удивленный взгляд участкового, но взгляд странный, как бы сквозь него.

-- Мне нужно спешить, -- поправил очки Пеклушин. -- Приехал фотокорреспондент. Тот, за которого приняли вас.

-- А это чьи ж такие хоромы? -- совсем не слушая его, спросил Мезенцев.

Пеклушин обернулся к окну и сразу понял, что так удивило участкового: в одном из дворов частного сектора, рядом с приземистыми прокопченными домиками, поднимался ввысь трехэтажный замок с колоннами, мансардами, балконами, с башнями в псевдомавританском стиле. Побели его, наложи лепные ракушки -- и выйдет точный дом Саввы Морозова в Москве, бывший при Союзе Домом дружбы народов.

-- Это -- мой, -- с холодной гордостью ответил Пеклушин. -- Участок купил, снес то убожество, что там стояло. Теперь вот строюсь. Вас подвезти?

-- Нет, спасибо, -- с облегчением отказался Мезенцев.

Когда джип отъехал от подъезда одной входящей в его участок пятиэтажки к подъезду другой, глядящий ему вслед Мезенцев наконец-то ощутил, что до сих пор держит в руках пачку заявлений. Он посмотрел на ровненькие, аккуратным почерком написанные строчки, так непохожие, так резко отличающиеся от мезенцевских каракулей, тут же скрутил листки в трубку и вбил их в грязную урну между ошметками гнилой капусты и чьим-то дырявым ботинком. Холодные, колючие капли дождя замолотили по рулону, словно им тоже не нравились эти ровные строки на бумаге, типичные строки отличника и постоянного передовика.

5

Частный сектор выглядел страной в стране. Казалось, ну сколько прошел Мезенцев от пятиэтажек, ну метров двести, ну вошел в переулок, а все вокруг изменилось столь сильно, точно кто-то огромный сдвинул невидимую заслонку, и новые звуки ворвались в мир.

Взбрехнула хриплая собака, ей поддакнула еще более хриплая и усталая, а с дальнего края улицы эхом отозвалась какая-то раздраженная и злая. Закудахтали пнутые петухом-хозяином курицы. Звякнула калитка. Зачавкала под ногами густая, как тесто, и черная, как сапожный крем, грязь. Но это еще хорошо, что чавкала, значит, можно было хоть впритык к покосившимся серым заборам, хоть по краю улицы, но все же идти. А шагни к середине, к наезженным грузовиками двум колеям-траншеям, так, наверное, по уши погрузишься в вязкую болотную жижу, игриво украшенную сверху бензиновыми радужными разводами.

Насыпанная из свежей жужелицы* красно-сиреневая дорожка облегчила путь Мезенцеву. Он ступил на ее игольчатую, похрустывающую поверхность и чуть ли не впервые с момента попадания на улицу Стахановцев поднял взгляд на дома. Они прятались за голые стволы акаций и абрикос, за серые убогие заборы. Они словно хотели скрыться, убежать от грязи и безысходности за забором, но никак не могли этого сделать. ----------- *Жужелица -- остатки несгоревших углей и породы, вынутые после топки из печей.

"33" -- две четкие белые цифры были написаны краской на калитке, из-под которой вытекала, ложилась на грязь дорожка из жужелицы. "Худо нам! Ху-у-удо нам!" -- откуда-то сбоку вплелось в звуки поселка воркование диких голубей, извечных чердачных скитальцев.

Мезенцев заглянул из-за калитки во двор. Собачьей будки видно не было, и он смело шагнул на площадку, залитую потрескавшимся бетоном.

Слева, из стоящей поодаль невысокой летней кухни, вышла женщина. На вид ей было под пятьдесят, и она совсем не походила на Конышеву, во всяком случае, на ту Конышеву, которая была на черно-белом снимке, и Мезенцев, совсем не веря, что перед ним -- ее мать, спросил: