Леонид Марягин - Экран наизнанку

- Расскажи какому-нибудь салаге, - без обиняков перебил Сева.

- Я что, лажаю? - разогретый портвейном Губан прижал его к стене и, плюясь, выстреливал фразы.

- Мой отец был чекистом. Его взяли как врага. Мать - отправили в ссылку. А меня - сюда! И я бежал отсюда! Бежал! К тетке! Бежал! Понял?

Задохнувшись, он остановил поток откровений и попытался продышаться. Глаза слезились.

- А за что взяли отца?

- Расстреливал мало... а может быть, много! Как приказывали, так и делал. - Он швырнул бутылку портвейна, как гранату, она разбилась о выступ стены, оставив кровавое пятно.

Хлопушка "Цена человека".

Съемочная камера видит лицо героя.

Героиня картины "Цена человека" Элла пока что - к камере спиной.

- Коля! Ты должен прийти и все рассказать в милиции! Все, как было! Ты же мне рассказал - и я поверила! Расскажи там. Там тоже люди!

Во время этой тирады лицо героя мрачнеет. Причем смена состояния происходит - от равнодушия к неприязни - весьма достоверно и заразительно.

Снова хлопушка "Цена человека".

- Где люди? - враждебно отстранил героиню от себя герой Коля, - в милиции?

- Да. В милиции. Пока ты сидел, многое изменилось.

- Откуда тебе знать?

- Я хожу на работу, хожу по улицам... Вижу, что происходит вокруг!

- Стоп! - Герой Коля повернулся на крик режиссера.

Ефим Давыдович был в ударе. Забыв про боржом, он кричал:

- Убеждай его, убеждай, а не жалей, не себя! Его! Его! Его! Мотор!

Героиня картины Элла с красными, мутными от слез глазами снова толкала в грудь партнера в телогрейке:

- Иди, иди, сознайся! Да, да... посадят! Я - буду ждать! Буду!

- Еще раз - без остановки! - орал режиссер и, казалось, плакал вместе с актрисой.

Сева неотрывно наблюдал это эмоциональное действо.

- Стоп! Съемка окончена. - Ефим Давыдович отшвырнул микрофон, и Сева поймал его на лету.

- Ты сейчас куда? - вопрос мэтра был обращен к ассистенту.

- В "Националь", - ответил Сева, удивленный вопросом.

- Поедешь со мной к Бороде. Бывал у Бороды?

Вопрос был напрасным - у Бороды Сева, конечно, не бывал. У Бороды (так звали завсегдатаи ресторан ВТО из-за роскошной бороды метрдотеля) бывал весь цвет артистической Москвы. Входили по пропускам - не то что в "Нац", куда мог попасть каждый, в том числе и "художественная" шобла.

- Ты это заслужил.

- Чем?

- Я знаю чем. Я вижу все на съемке. Ты телогрейку обработал и даже надорвал. Хотя это не твое дело. Значит, следишь за кадром. Значит, заслужил осетрину по-монастырски...

Мрачный Пушкин стоял на постаменте как раз против окна ресторана ВТО, где...

Мэтр с упоением поглощал осетрину.

Сева пока что только разглядывал свою порцию, покрытую мельхиоровым колпаком, и косил взглядом в меню.

- А здесь обозначено: осетрина по-московски, а не по-монастырски...

- Никакой разницы, просто антирелигиозное переименование. - Давыдович выскребал остатки картошки в сметане и, облизнув вилку, спросил:

- Нравится профессия режиссера?

- Да.

- Чем? Можно ходить к Бороде? Общаться со знаменитыми людьми? И деньги хорошие со временем зашибать? А?

- Не только...

- Уже честно, это хорошо. Чем еще?

Сева напрягся - это было похоже на экзамен, только ответственней: нельзя встать и уйти, не ответив. Вылетишь с работы, которая уже нравилась.

- Можно разговаривать через кино с людьми о том, что у тебя болит.

- Ну и что же у тебя болит? - не унимался Ефим Давыдович.

- Неправда.

- Какая?

- Говорят одно, а делается - другое... не по совести...

- Понятно. Как писал Шекспир: "Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре". Что именно?

- Ну, например, отстранение маршала Жукова, например...

- Ты вот что, - прервал его мэтр, - разворачивай мозги в другую сторону, если хочешь быть режиссером. Режиссура это не газета... Режиссура это радость, когда своими руками лепишь живую жизнь, от которой люди плачут и смеются! Ты видел сегодняшнюю съемку? - И вдруг совсем неожиданно спросил: - Ты спишь с женщинами?

- С...сплю...

- Так режиссура - это слаще, чем... самая сладкая баба! Понял?

Он залпом осушил бокал в пузыриках боржома.

- Когда тебя, а со мной это было, отлучают от этого дела - впору вешаться, родную маму... забудешь...

Сева слушал откровение, так и не притронувшись к мельхиоровому сооружению с осетриной по-монастырски.

Он шел обычным маршрутом по "Броду" (так называли "центровые" улицу Горького). Сверху вниз, от Моссовета к "Националю". Почти из-за каждой ресторанной витрины доносилась модная тогда мелодия портера "Я люблю Париж", которую джазовые вокалисты пели почему-то со словами "Мы идем по Уругваю...".