Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

Неспешные воспоминания настолько захватили Климова, что он на время отложил письмо и вышел в коридор. В палате было слишком шумно для уединения.

Заложив руки за спину, он медленно пошел до процедурной, повернул назад, немного постоял возле шестой палаты, в которой двое чудаков играли в шахматы на пустом столе тумбочки, и вновь направился к далекой процедурной. Направился и обомлел: навстречу ему по коридору шла жена. Она смотрела прямо перед собой и ступала так, точно ручей по жердочке переходила.

Климов остолбенел: откуда она здесь? И нервно-счастливая дрожь прохватила его с ног по головы: додумалась, родная! Одна она смогла дотумкать, где его искать. И он непроизвольно вскинул руку, мол, я туг, но лицо жены внезапно изменилось, почужело, расплылось…

Он закричал и окончательно пришел в себя.

Все та же тесная, забитая кроватями, палата, серый потолок, больничный запах, и он сам, привязанный к железной койке.

Сосед слева, сосед справа…

Ужас.

Сколько он проспал? Который час?

Места уколов жгло огнем.

Климов попытался сдвинуться в сторонку и не смог. Ему впервые стало страшно. А что как он, действительно, того… сходит с ума? Человеческая психика — это загадка, нормы нет. Как люди вообще заболевают? Эпилепсией, шизофренией? Он думает, что видел Шевкопляс, всю гоп-компанию и девочку, размазывавшую по бедрам кровь, а их на самом деле не было… и все это одно лишь наваждение, обыкновенный бред, и он больной… психически больной… как и его соседи. Тогда надо кончать с собой, без всякого. Но это, если он свихнулся… Гадство! Расчет упрятавших его сюда, в палату для особо буйных, был безошибочным, иезуитски верным. Здесь или обезличат этим самым сульфазином, от которого ни сесть, ни встать, или сам в себе найдешь изъян. Есть же такое понятие в психиатрии: соскользнуть… жена рассказывала и примеры приводила… с горизонтали нормы на вертикаль безумия.

Потянулись жуткие дни одиночества. Одиночества среди людей. Мысли о работе как-то притупились, но тоска по дому, по жене и детям с каждым днем становилась мучительней. Иногда ему хотелось биться головой об стену или же дверной косяк.

После очередной встречи с врачом, он обреченно понял, что в мире ее мыслей и переживаний он не занимает даже скромного места.

— Левушкин! — предостерегающе стучала она по столу авторучкой и не советовала добиваться встречи с Озадовским. — Назначу инсулин.

Это слово в психбольнице понимали все, вплоть до полных идиотов.

— Сколько раз вам повторять: профессор болен! И к тому же алкоголиками он не занимается: слишком вас много.

Климов умолкал. Или усмехался: злое слово заменяет людям ум.

Чтобы он был поскромнее, назначали тазепам.

Со временем он научился делать вид, что пьет лекарства, а сам выплевывал их в руку или в унитаз при первой же возможности. Мало того, он ограничил себя в пище, почти что ничего не ел: его не отпускало подозрение, что и в еду подмешивают зелье. По крайней мере, чай, кисель, компот он исключил из рациона. Не демонстративно, нет. Он понимал: начнут поить насильно. Все, что мог, он отдавал другим. А сам обходился водой из-под крана. Любая его попытка установить связь с внешним миром пресекалась, и пресекалась жестко. Письма брали, обещали передать по адресу и, по всей видимости, уничтожали.

Ни на одно из них ответа он не получил. От всех его просьб отмахивались, как от пустой затеи, причем отмахивались с тем ожесточением, за которым угадывалась внутренняя несвобода и житейская задавленность. Казалось, люди спали на ходу.

В своем доказывании, что он не верблюд, Климов исчерпал и без того небогатый запас своего красноречия и однажды, мучительно борясь со сном, обреченно подумал, что сумасшествие — это как бельмо на глазу: все видят, как ты слепнешь. А засыпать он боялся из-за страха перед Шевкопляс. Он был уверен, что не сегодня-завтра, в одну из глухих ночей она разделается с ним. Вкатит сонному чего-нибудь покрепче, и адью! И поминай как звали. А звали его Левушкин Владимир Александрович, согласно записи в истории болезни. Был такой беспутный богомаз из сельского дворца культуры, алкоголик. Судя по истории болезни, пил он все, что льется, и все, что булькает, вот и попал в конце концов в дурдом. Кто о нем заплачет, пожалеет? Умер, бедолага… сердчишко подвело.

Никаких примет в истории этого самого Левушкина не было. Ни роста, ни веса, ни цвета волос. Климов интересовался, спрашивал. Один диагноз: делириум тременс. Белая горячка.