Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

— Дайте, я пройду.

Действительно, чего он мается?

— Мне очень худо.

Должно быть, в этих стенах столь витиеватое обращение прозвучало так же кощунственно-нелепо, как насмешливая фраза: «Заходи, когда помрешь».

Нянечка проворно распрямилась и, не думая освобождать проход, повернула к нему плоское лицо:

— Куда, говнюк? Не видишь, что ли? Выдь отседа!..

Цепко хватанув его за локоть, вытолкнула «к такой матери».

Климов опешил. Рискованный характер у бабули. От него добра не жди. Пришлось перемогаться в коридоре.

Наблюдая за угрюмой поломойкой, он отметил про себя, что ногти у нее широкие и не по-женски выпуклые, плотные, а большой палец левой руки замотан синей изоляционной лентой. Бинта в больнице нету, что ли?

Когда она выжала тряпку и шмякнула ее в ведро, означив тем самым завершение уборки, Климов, наконец-то, смог уединиться.

От щедро рассыпанной хлорки, известково заляпавшей кафельный пол, противно щипало в носу и жгуче саднило в груди. Из глаз сами собой потекли слезы.

Отирая их ладонью, он изумленно подумал, что в мире слишком мало красоты, добра и справедливости.

Оставляя самодельными опорками белесо-мокрые следы на грязно вымытом линолеуме коридора, Климов заспешил в свою палату, а заспешив, ужаснулся этому определению: в свою. Нет, только не туда! Куда угодно, лишь бы не в палату. Вот тут, на топчане он станет ждать врача. В бессмысленности разговора с поломойкой он не сомневался. Видимо, у тех, кто занимается обслугой, с годами появляется защитная привычка: слушать и не слышать.

Присев на топчан под дверью ординаторской, он заложил ногу на ногу и обхватил колено. Сейчас придут врачи, и все решится.

Наивный идиот! Чтоб верить в будущее, надо знать систему. А система в мужском отделении для умалишенных была такова, что его тотчас шуганули вон из коридора.

Сперва, позевывая и скребя в затылке, перед ним остановился вышедший из процедурной заспанный детина в тесном жеваном халате, надо думать, санитар, и похлопал по плечу: давай, вали! Видя, что его не понимают, что у Климова с мозгами в самом деле «караул», он выкликнул на помощь сменщика.

Тот выслушал тираду Климова о совершеннейшем здоровье и навалился на него всей своей тушей.

— Ну, ребята, — разозлился Климов. — Пеняйте на себя.

— Пардон, не понял, — выдохнул угрюмый сменщик и со всего маху врезал Климову по челюсти. У него и зубы лязгнули. Второй, не долго думал, вцепился в волосы и заломил шею назад, подставив климовское горло под удар. Кулак у сменщика сработал моментально, но теперь по кадыку.

От боли Климов задохнулся и на хрипе, сипло выкашлял:

— Пу-сти-те…

— Вот так, моя любовь.

Мстительно щуря глаза, окончательно проснувшийся мед- брат потрепал Климова по онемевшей челюсти, и его сменщик подхихикнул — с той кровожадностью, с какой хихикает наглец и костолом:

— А вякнешь, по стене размажу.

Говорить нечего, амбал он был здоровый.

Климов не ответил, лишь вобрал голову в плечи. Он уже успел стряхнуть обмотки с ног и собрался показать мордоворотам, что такое русское кунг-фу, но, предвидя море крови, дал впихнуть себя в свою палату. Как бы там ни было, но он уже начал понимать самое важное в режиме психбольницы: пререкаться, огрызаться, отвечать на оскорбления — и упаси Господь! — дебильно уповать на крепость рук никак нельзя. Здесь с людьми не церемонятся, здесь лечат. От необузданного буйства, от попыток что-то доказать…

Сделав вид, что он все понял, что режим больницы ему по сердцу, Климов подобрал обмотки, кое-как расправил на постели одеяло и уселся на кровати. Пока не разрешат подняться, он будет сидеть, как херувим. Скромненько, тихо.

Мордовороты удалились.

Сосед справа продолжал лежать с напряженно вытянутой вверх рукой. Никаких часов на ней не оказалось, а сосед слева, час назад храпевший, словно конь с распоротым осколком брюхом, таращился на Климова из-под руки. Он так сильно морщил лоб, что кожа побелела.

Не выдержав его сосредоточенно-карающего взора, Климов опустил глаза и провел рукой по голове: вот это влип. Что-то показалось ему странным, необычным, и он вновь провел рукой от лба к затылку. Открытие было нерадостным: его успели обкорнать. Постригли наголо. Он пристукнул кулаком по металлической дужке кровати и уставился в пол. Одно к одному.

От еды он отказался наотрез и, подавив моральное сопротивление медперсонала, настоял на врачебном приеме.