Леонид Пузин - ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ

— Как, Андрей Сергеевич, получится. Долгов — это же персона будь здоров! Как его сиятельство соизволит.

— Всё ёрничаешь, Геннадий Ильич, а между прочим учти: без показаний Долгова я буду считать, что относительно Николая Ивановича тебе всё приснилось! И это, майор, ещё в лучшем случае. Нет… Люмбаго, Люмбаго… всё-таки, Геннадий Ильич, никак в голове не укладывается: прокурор — убийца… хотя… если слетел с катушек… так что — после Долгова — свяжись с Кандинским. Конечно, если Долгов подтвердит. А если нет — пеняй майор на себя! При первом удобном случае я тебе подброшу что-нибудь такое гнусное хозяйственно-финансовое — станут сниться не голенькие официанточки, а бухгалтерские книги! Чтобы впредь научился держать при себе свои очернительские фантазии! Разбрюзжался, Геннадий Ильич, прости… однако, знатный сюрпризец… ладно, чёрт с ним! Люмбаго, так Люмбаго! Действуй, майор!

Разница между сном и явью стёрлась для Николая Ивановича уже в четверг — через два дня после начала кризиса, когда усиливающиеся год от года параноидальные мессианские мотивы вдруг, будто расщепившись, освободили скрытую до того шизоидную компоненту его психоза. И душа распалась на две страдающие половины. Прежде, когда он знал "одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть", его душа не страдала. Напротив, постоянно одержимая какой-нибудь идеей — неотвратимости наказания, построения светлого будущего, полного искоренения преступности, борьбы с враждебной идеологией и, наконец, спасения России от всемирного масонского заговора — его душа, что называется, парила в облаках. Но… две пули выпущенные им лично в спину Бутова — и слом, разрыв, катастрофа!

(Вот если бы в девяносто восьмом году Бутова удалось отдать на растерзание уголовникам — тогда да! Тогда ликующая душа Люмбаго испытала бы не примитивный животный оргазм, а чистое блаженство, ангельский восторг! Увы, этого не случилось, и "вытесненное" в совершенно невероятном количестве "либидо" ударило, как говорится, в голову — донельзя обострив идею спасения России от дьявольского заговора. И ничего удивительного, что Бутов, избегший возмездия за свои отвратительные извращения, сделался в глазах Николая Ивановича жутко опасным, подлежащим уничтожению масонским агентом.)

Вообще-то, со стороны может показаться, что спасение России и ликвидация одного ничтожного извращенца вещи абсолютно несоизмеримые, но материалистическая диалектика, которую, впрочем, он знал также плохо, как и Священное Писание, научила Николая Ивановича видеть все события в их истинной, указанной начальством, взаимосвязи; и когда в конце восьмидесятых, начале девяностых некоторые из видных партийных идеологов заговорили о масонских мерзостях, Люмбаго сразу уверовал, что все беды России, начиная с татаро-монгольского нашествия, происходят от них, от мечтающих её погубить масонов: ну, а пристегнуть сюда Бутова — это уже его собственное творческое развитие принципов материалистической диалектики.

И вся эта невозможная мешанина потихонечку кипела в голове Николая Ивановича, ничуть не смущая его душевных ясности и спокойствия, до пятого марта двухтысячного года — когда по подсказке Сверху он отчётливо осознал, что призван спасти Россию, и первым шагом на этом славном пути должна стать ликвидация матёрого масонского резидента Бутова. И от пятого марта до двадцать восьмого августа — все пять с половиной месяцев, пока длилась Священная Охота на гнусного выродка — душа Николая Ивановича, просветляясь, воспаряла всё выше и выше. И когда Люмбаго, спрятавшийся за ёлочкой с "Браунингом" в руке, вслушивался в тяжёлые шаги приближающегося Мирового Зла, то его исполненная Светом душа ликовала уже в совершенно невозможных высях — сейчас свершится! Бутов поравнялся с засадой, сделал ещё один шаг — свершилось! В чёрное сердце масонского выкормыша впилась свинцовая молния! Встрепенулись древесные листики, громыхающий вблизи товарняк отсалютовал победным гудком!

Душа Николая Ивановича распалась на две половинки.

Но сразу он этого не почувствовал. Напротив — сразу после выстрелов хлынуло море Света без единого пятнышка Тьмы. И только через пятнадцать минут, когда фары старенькой прокурорской "Нивы" выхватили из ночи Сазонова, Николай Иванович впервые ощутил некоторую неловкость: музыканту здесь делать нечего! Он Бутова должен был ждать на станции, ибо имел приказ от своего Начальника — от Долгова. И это несоответствие — дерзкое неподчинение воле Начальника! — отозвалось в душе Люмбаго острой, почти физической болью. Тоже — впервые. Никогда прежде душа у Николая Ивановича не болела. Да, ненависть, зависть, ревность, обиду, гнев, злость душа его знала, но боль — никогда. Можно, конечно, сказать, что и ревность, и обида, и зависть доставляют душе страдания, но это — совсем не то. В большей или меньшей степени такие страдания знакомы каждому, душевная боль — немногим.