Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

От неожиданности Заботкин вздрогнул, краска начала сползать с его все еще возбужденного самолетными напитками лица.

— Каликина? — переспросил он. — Почему вы об этом спрашиваете меня?

— А почему мне об этом спрашивать не вас? — не слишком заботясь о вежливости интонации поинтересовался Трусс. — Не так давно этот же самый вопрос вам задал Николай Семенович Заботкин, брат ваш, и ему вы ответили вполне определенно, правда, интимно, на ушко, и я тогда не расслышал. Теперь повторите громче.

Аркадий Семенович, который гордился тем, что не первый год живет на белом свете, с полуслов труссовских догадался о факте прослушивания их с братом беседы в парижском кафе (недаром тот заподозрил официанта), но для того, чтобы прийти в себя после получения столь неожиданного удара, решил какое-то время посопротивляться.

— Я не очень вас понимаю: при чем здесь мой брат? Что вы имеете в виду? Какой вопрос? Когда? Где?..

Трусс тяжело вздохнул, в его голосе опять зазвучала доверительная озабоченность:

— Аркадий Семенович, ответьте мне, только честно: вы действительно меня, как вы выразились, «НЕ ОЧЕНЬ понимаете»? Или не понимаете совсем НИЧЕГО? Если первое — это вполне поправимо, я вам с удовольствием поясню, что я имею в виду. Если же вы не понимаете ничего — дело хуже. Тогда это или укрывательство свидетелем важных для следствия фактов, и в таком случае мне предстоит переквалификация вашего здесь пребывания со свидетельского на обвинительное. Или это непонимание говорит о серьезном расстройстве участков головного мозга, отвечающих за вашу память и тогда, согласитесь, требуется срочное медицинское вмешательство. Не скрою — хочется надеяться на лучшее, поэтому развертываю свой вопрос, показавшийся вам «не очень» понятным. Несколько дней назад, дело происходило в городе Париже, сидя в уютном уличном кафе близ гостиницы «Кастильон» вы с братом Николаем обсуждали ситуацию, связанную с местонахождением некоего, как вы его тогда назвали, «предмета»…

Объемный кожаный портфель, который Заботкин до сих пор не выпускал из рук, соскользнул на пол, в нем что-то звякнуло, но Аркадий Семенович, не обратив на это внимания, продолжал неотрывно следить за лицом майора.

— Там у вас что-то булькнуло. Не посмотрите? Я подожду, — предложил Трусс.

Ответом его не удостоили.

— Ладно. Тогда продолжим. Так вот, речь шла о каком-то «предмете» и его местонахождении. Кстати, не подскажете, что это за «предмет», которым так интересовался Николай Семенович?

Заботкин молчал.

— Ну хорошо, к этому «предмету» мы еще непременно вернемся, сдается мне, что собака-то именно в нем и зарыта, а пока что, мы остановились на Игоре Каликине. Итак, вы сообщаете брату об убийстве его внебрачного сына Игоря. К его чести следует сказать, что известие его взволновало. «Кто?» — нервно интересуется он. «Какая теперь разница» — это ваши слова, Аркадий Семенович, это я вас цитирую. «Кто?!» — продолжает настаивать внебрачный отец. «Ты его не знаешь», — утешаете вы брата, полагая, видимо, что это именно те слова, которые могут его утешить, и вслед за тем, наклонившись к братскому уху, очень тихо называете имя убийцы. Вспомнили? Вот это имя я и попросил вас озвучить погромче. Что же тут непонятного?

Какое-то время они оба, тщательно перебирая в уме и взвешивая свои шансы на победу, молча, не мигая, смотрели в глаза друг другу.

Первым не выдержал Заботкин:

— Молодой человек, позвольте короткую, но вполне откровенную исповедь, без которой, чую, нам сегодня не разойтись. Я тертый калач, большую часть своей жизни пробалансировал на хорошо отточенном лезвии ножа между тюремными нарами и золотым тельцом, счастливо избежав одного и так и не достигнув желаемого успеха в другом. Советский строй — не самая лучшая форма государственного устройства для карточного шулера моего масштаба, когда играть разрешалось только в подкидного дурака и только на щелбаны. Да, приходилось нарушать законодательство, и по-крупному, уже тогда это называлось организованной карточной мафией, и поймай меня тогда — пятнадцать лет я бы счел за благо. Но мне повезло: во-первых, меня не поймали, во-вторых, закончилась советская власть, а в-третьих, — и это самое главное — пропал карточный зуд. Перегорел. Перенапрягся. Перерисковал. Одним словом — в завязке. Теперь я «вор в законе» — не ворую, то бишь не играю, и неподсуден. Неподсуден я, молодой человек, поэтому и не загружаю голову никакими вашими угрозами.