Андрей Мягков: Осторожно, стекло! Сивый Мерин. Начало

Что-то его разбудило.

Он открыл глаза. Обе стрелки стенного будильника замерли на цифре «1». Спросонья Мерин долго не мог понять, который же теперь час: второй, что ли? Да, похоже, пять минут второго. Ночь. Он набрал на мобильнике знакомые цифры, принялся считать длинные гудки: …семь, восемь, девять… После тринадцатого хотел отключить связь, но как раз вслед за чёртовой дюжиной в трубке раздался женский голос: «Да. Алё. Я слушаю. Игорь, я слушаю».

И тогда он сказал:

— Ника, это я.

Последовала долгая пауза. Он повторил:

— Это я, Ник.

Делать этого не следовало, потому что глупо — она же назвала его по имени. И всё-таки он повторил ещё раз:

— Это я.

Она сказала:

— Я поняла. Слушаю.

Мерин не был готов к разговору, не ожидал, что на этот раз жена ему ответит. Последние две недели Вероника не реагировала на его звонки. Поэтому после бессмысленных «это я, это я» никакие другие слова мучительно не приходили на ум. Его охватила паника. Он смог только ещё раз произнести то, что смог:

— Ника… Вероника… Никочка… Это я.

В ответ раздались глухие рыдания…

Они встретились случайно. Странно. Их знакомству предшествовало нечто необъяснимое. «Мистика, не иначе» — к такому выводу они приходили всякий раз, когда впоследствии часто вспоминали тот день — 5 марта.

От яркого солнца небо казалось каким-то белёсым. Сивым.

Веронике Калашниковой завтра исполнится семнадцать.

Градусник за окном показывал плюс восемь. Не весна — недоразумение: ни без пальто не выйдешь, ни без колготок.

Кружилась голова, всё тело томилось ужасно. Нестерпимо хотелось чего-то.

Недавно прозвенел последний звонок. Вчера был последний школьный экзамен. Завтра ей выдадут аттестат. Аттестат зрелости.

Зрелости — чего?

Что за глупость такая и с чем её едят, эту «зрелость»?

Зреют овощи. Фрукты зреют. Их срывают и едят.

Ну так срывайте же! И ешьте! Вот я! Завтра я созрею!

Нет. Не хотят. Все сыты?

Как же ноет всё тело!!!

От яркого солнца небо казалось каким-то сивым. Белёсым.

Термометр ничего не показывал — его давно разбили и до сих пор не удосужились заменить новым.

Люди за окном оделись кто во что горазд — соответственно возрасту и опыту прожитых лет: зимние пальто перемежались футболками и короткими юбками.

Завтра 6 марта, ему стукнет двадцать один. Очко. В путь отправится второй год третьего десятка. Третьего! Можно сойти с ума! Старость — не радость.

…Как же хорошо было во сне!

То, что ни с каким Петькой ни в какое кино она не пойдёт, стало ясно задолго до полного пробуждения, вслед за первым промельком сознания: ещё не раскрылись створки её век, не шелохнулись ресничные шторы, а золотой медалист Пётр Смородин уже был категорически отвергнут. Ну и что, что договаривались? Какое кино, когда нет сил от того, что всё болит и ноет?! Опять в тёмном зале будет щекотно гладить её колено и приглашать «на чашечку кофе». Далась ему эта чашечка.

Ровно в десять с минутами незнакомый голос сказал: «Встань. Прими душ. Оденься повыигрышней и поезжай на Пятницкую улицу».

Сказал так отчётливо и громко, что сон вмиг сдуло.

Она вскочила с диванчика, сунула ноги в тапочки.

— Мама, это ты?

— Что, детка? — Лидия Андреевна вошла в комнату.

— Это ты сказала?

— Что я сказала?

— Про Пятницкую?

— Какую пятницу, деточка? Пятница была вчера, а сегодня…

— Про улицу.

— Про улицу? — Лидия Андреевна коротко помолчала. — Тебе, должно быть, что-то приснилось эдакое?..

…Минут через десять Виктория, умытая, тщательно причёсанная, спросила:

— Мама, я выигрышно оделась?

Лидия Андреевна помолчала подольше:

— Ты о чём, милая?

— Ну — выигрышно?

— Если на улицу, то слишком легко. По радио передавали…

— Мама, выигрышно?!

Мама не ответила.

…Виктория выскочила из автобуса и с размаху налетела на какого-то незнакомого мужчину…

…Просыпаться решительно не хотелось. По собственной воле он ни за что бы не оторвал голову от подушки, но чья-то сильная рука подняла его с постели, и кто-то незнакомый сказал: «Давай на Пятницкую».

Электронные часы застряли на странной цифре: 11–11. Он долго с недоверием смотрел на циферблат и только после того, как последняя единица сменилась двойкой, начал одеваться.