Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

… — А, кстати, Севочка, как ты относишься к Юрию Николаевичу?

Мерин непонимающе взглянул на бабушку: вопрос был задан отнюдь не «кстати» — до этого они говорили совсем на другую тему. Он даже переспросил: «Как я отношусь к Скоробогатову?»

— Ну… да.

— Нормально. Очень хорошо. А что?

— А он к тебе?

— Тоже. Я думаю. Нормально. А что?!

Они сидели в их общей «гостиной» — в кухне, где каждое утро перед убегом внука на работу Людмила Васильевна готовила и разделяла с ним завтрак. Трапеза подходила к концу, и Мерин мыслями был уже на Петровке.

— А почему ты спрашиваешь? — Он очень удивился бабушкиному вопросу: болезненно щепетильная, она интересовалась подробностями, касающимися профессии внука, крайне редко и только в исключительных случаях. За последнее время ничего экстраординарного, выходящего за рамки обычной муровской текучки, не происходило, и поэтому объяснить бабушкино любопытство Мерин никак не мог. — Почему ты спросила?

Людмила Васильевна отвернулась к плите, загремела сковородками.

— Еще будешь, Севочка?

— Нет, спасибо, я сыт. Я говорю — ты почему спрашиваешь?

— О чем, милый?

— О Скоробогатове.

— О Скоробогатове? — Очень искренне удивилась Людмила Васильевна. — Да просто так.

— Как «так»? Ты же зачем-то спросила.

— Ну спросила. И что? Чему тут удивляться? Ты мне не чужой. — В ее голосе прозвучала едва уловимая обида. — Не пойму.

— Нет, но я уже больше года работаю под его началом — ты не спрашивала…

— Не спрашивала. А теперь спросила.

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему спросила?

— Ну не знаю, Севочка. Спросила, и все. Эко событие! Считай, что не спрашивала.

— Не могу.

— Что не можешь?

— Так считать.

— Почему?

— Совесть не велит: кто не глух — тот слышит…

— О, Господи. Ну просто спросила…

— «Просто» ничего не бывает… — поучительно начал Мерин, но Людмила Васильевна громко рассмеялась, чмокнула внука в макушку, сказала примирительно: «Собирайся, Пинкертон, опоздаешь», и поспешно юркнула в свою комнату.

«Да-а, что-то неладно в Датском королевстве. С чего бы это вдруг…»

Долго размышлять на тему необычного бабушкиного поведения не хотелось: предстоял нелегкий день и подойти к нему надо, как учит непререкаемый авторитет майор Трусс, «с чистым листом в мозгах», и обязательно добавляет при этом: «Если таковые в наличии».

А день действительно обещал быть нелегким: накануне стало известно об ограблении квартиры на Тверской, 18, принадлежащей семье известного композитора Твеленева Антона Игоревича, еще в годы гражданской войны писавшего бравые марши для 1-й Конной армии Буденного и по сей день время от времени радующего уцелевших сверстников бесхитростными песенками. Престарелый музыкант за неделю до случившегося несчастья широко отпраздновал очередной юбилей, был поздравлен Президентом, телевидением, газетами, награжден не первым в своей жизни орденом «За заслуги…» следующей степени, восхвален друзьями-родственниками и теперь отдыхал в кругу своих многочисленных домочадцев от трудов не столько праведных, сколь шумных и хлопотных на тихой подмосковной даче.

Вчера же выяснилось, что кража произошла днем — что-то около часов двух-трех. Воры действовали предельно нагло, практически в открытую, не спеша вынесли из квартиры все, что сочли нужным, и многолюдные толпы прохожих, праздно шатающихся в это время в самом центре Москвы, рядом с Кремлем, нимало их не смутили. Четыре одетые в одинаковые яркие фирменные куртки молодца под завязку загрузили подогнанную к подъезду «Газель», зелеными, неотечественного происхождения купюрами щедро отблагодарили вызвавшегося им помочь гаишника, перекрывшего для удобства выезда движение транспорта по Тверской улице, и были таковы.

Выяснилось также, что из всех многочисленных родственников больше других пострадала дочь старого музыканта Надежда Заботкина. Исчезла шкатулка с драгоценностями, две норковые шубы, компьютер, многочисленная видеоаппаратура и, главное, какие-то старинные, чуть ли не доисторических времен фарфоровые статуэтки в количестве тридцати двух штук. Их она коллекционировала всю сознательную жизнь, с детства, со школы, тряслась над ними, как пожилые мамаши над новорожденными первенцами, держала в стеллажах под затемненными стеклами, оберегая от дневного света и солнечных лучей краску на своих рукотворных совершенствах, и теперь, вызванная оперативниками с дачи, несчастная потерпевшая находилась в состоянии, близком к коматозному. «Ничего не надо, ничего, черт с ним со всем, ничего не жаль, — шептала в минуты прояснения сознания безутешная женщина, — но фарфо-о-ор…». Горе ее выглядело подлинным и невосполнимым.