Алексей Макеев: Жертва тайги

— Ну и что тебе сказать, скотинка ты безмозглая? — процедил Антон, глядя в его расширенные от боли бесцветные, словно выгоревшие на солнце зрачки. — Ты, конечно, не подохнешь. Еще маленько протянешь. В тюряге будешь жить да поживать как в сказочке. Только вот добро наживать, уродец, тебе теперь точно не скоро придется. Годков так через двадцать, разве что. Все. Допрыгался.

Антон издалека увидел своих бывших собратьев по несчастью, ткнул кулаком в спину еле передвигающего ноги, наскоро перевязанного Молчуна и сам прибавил шагу. Лицо его просветлело и разгладилось. В глазах заплескалась радость.

Когда до старых добрых знакомцев, сбившихся тесной кучкой, оставалось пройти с десяток метров, Одака, стоящая с краю, вдруг резво кинулась им навстречу. У Антона сладко заныло в груди, он непроизвольно замедлил шаг и развел руки. Но девушка неожиданно налетела на Молчуна, повалила его на землю и принялась терзать как разъяренная тигрица.

Антону стоило немалых усилий оторвать ее от исполосованного острыми коготками расхристанного чухонца. Какое-то время она еще ожесточенно, с пеной у рта билась в его объятиях, стараясь вырваться. Потом Одака как-то неожиданно резко обмякла и повисла у него на руках. Она будто совсем выбилась из сил, в одно мгновение растеряла всю свою неистовую ярость.

Антон бережно, с рук на руки передал девушку подскочившему Ингтонке и тихо, боясь ее потревожить, спросил:

— Что с ней такое, а? Хотя, наверное, я мог бы и не спрашивать.

— Дело в том, что она отцовское зеркальце опознала.

— Какое зеркальце?

— Да то самое, — так же тихо, вполголоса ответил ему Ингтонка, успокоительно поглаживая Одаку по вздрагивающему плечику. — То, которое этот гад на гору в рюкзаке принес. Вещица когда-то принадлежала Падеке, ее отцу. Это же их семейная реликвия. Она из поколения в поколение по отцовской линии передавалась. Падека, как и все его предки, шаманил понемногу. Камлал, когда люди просили.

— Вот, значит, как? Да?.. — Антон снова набычился.

Он чувствовал, как отступившая было притупившаяся ненависть к сумасшедшему чухонцу опять начинала подниматься изнутри, проникать, просачиваться в каждую клеточку его тела.

— Да. Но и это еще не все, — продолжил Ингтонка.

Он осторожно усадил Одаку на подстеленную куртку. Глаза девушки были мертвыми, недвижными, направленными куда-то в себя.

Игорь приблизил лицо к самому уху Антона и быстро, жарко зашептал:

— Когда ты за ним в погоню бросился, мы с Серегой в эту гадскую каменную чашу заглянули. А там — одежда ее матери. Истлевшая. И кости. Вот, глянь, — выплеснул из себя Ингтонка и протянул Антону раскрытую ладонь.

На ней лежала тонкая вогнутая овальная медная бляшка с небольшим, как игольное ушко, отверстием на краешке. В середине ее была видна неглубокая насечка, похожая на отпечаток крошечной птичьей лапки.

— Что это?

— Это а-чен. Такие медяшки наши женщины испокон века на подол халата пришивают. Только обычно они просто гладкие. А такой, с узором, ни у кого больше не было.

Антон подошел к Молчуну, сидящему на кочке, постоял немного, поиграл в раздумье желваками. Потом он ухватился за жидкие седые волосы, спадающие на склоненное лицо, приподнял поникшую голову садиста и жестко заглянул ему в глаза, едва справляясь с диким искушением заехать в харю кулаком.

— Да, видно, я ошибся, сволочь!.. Не так сказал, — прохрипел Антон. — Не двадцать лет сидеть будешь, а до последнего часа твоей насквозь гнилой житухи. И не надейся, что тебя в суде шизиком признают. Даже не мечтай об этом!

Расступалась, расползалась мгла. Темно-малиновый солнечный диск тяжело выползал из-за горных хребтов, укутанных предрассветным туманом. Вскоре он наконец-то выбрался наружу, но еще долго крался, скользил и скользил за дальними гольцами.

Уставшему светилу будто окончательно надоело исполнять свою тяжкую и неблагодарную повинность, снова и снова возвращать к жизни эту планету, упорно стремящуюся в небытие, населенную двуногими моральными уродцами. Ему вконец обрыдло согревать людей своим живительным теплом в призрачной, несбыточной надежде сделать их хоть чуточку разумнее и добрее.

Антон стоял у причала, с наслаждением втягивал в легкие ароматный сигаретный дымок. Пряча улыбку, он слушал, как расходившийся, распалившийся Геонка усердно читал нотации связанному Валерьянычу, сидя с ним рядом в лодке.

— Твоя шибко дурной люди! — плевался старик. — А-на-на! Уже мошонка совсем седой, а ума мало-мало нет! Тебя маленько надо мозги лечи! Как могла твоя такое придумай?! Живой люди как барашка режь! Твоя — Гитлер, да? Твоя за бабский железяка чертям душу продал! Тебе больше ни черта нету паня положи! Совсем соображай нету!