Алексей Макеев - Жертва тайги

Когда Антон сместил взгляд, ему сразу же бросилась в глаза массивная толстостенная каменная чаша в виде цветка лотоса, распустившегося на спине черепахи. Она стояла в центре площадки и была около полутора метров в поперечнике. С лицевой стороны ее украшала причудливая резьба, хорошо видимая в ярком лунном освещении даже с десятка шагов.

От этой установленной на постаменте поросшей мхом, испещренной глубокими трещинами чаши исходило какое-то мрачное, приводящее в трепет величие. Антону казалось, будто это действительно был какой-то божественный сосуд, к которому никогда не прикасалась рука простого смертного.

В стороне, на самом краю площадки рос одинокий приземистый кедр. Стоило прикоснуться к нему взглядом, как тут же становилось понятно, что устоять на макушке высокой горы, открытой всем ветрам, было для него делом чрезвычайно трудным.

Корни этого кедра, по-видимому, когда-то давным-давно бросили безуспешные попытки проникнуть в гранитный монолит через тонкий слой наносной почвы и расползлись вширь на много метров. Они сплетались, свивались как змеи, застывшие змеи в бешеном отчаянном соитии накануне долгой и студеной зимы. Толстый, несоразмерно короткий ствол был уродливо искривлен, словно какая-то неведомая сила настойчиво, злонамеренно сгибала, скручивала его, вязала в крепкий мертвый неразрывный узел.

Под этим кедром и стоял Валерьяныч, нависая хмурой неподвижной глыбой над пленниками, сидящими на земле, сбитыми в тесную кучку. Глядя на это, Антон ощутил, как сердце его болезненно сжалось от сострадания к товарищам по несчастью и жуткого предчувствия неотвратимой, неминуемой беды.

— Чего застыл? Ступай дальше! — Авдей, поднявшийся следом за ним на площадку, отпустил Антону крепкого леща. — Вон туда и дуй, ко всей ораве.

По команде пахана Авдей с Валерьянычем содрали одежду с полонян, предназначенных на убой. Они заставили людей, обнаженных по пояс, встать на колени вокруг чудовищной жертвенной чаши, торчавшей на высоком постаменте. Каждого пленника палачи пристроили к своему персональному листу каменного лотоса. Их у цветка и было в точности шесть штук.

С одним только Чеботарем у Авдея вышла небольшая заминка. Стоило надсмотрщику отойти от инвалида, как тот тут же заваливался на бок, не мог удержать равновесие на одной коленке. Костыли в этом положении ему только мешали. Они теперь стали для него слишком длинными и постоянно разъезжались в разные стороны на гладкой каменной поверхности. В конце концов Авдей не выдержал, что-то недовольно проворчал, переломал один костыль о свое колено и грубо подсунул его половинки Чеботарю под мышки.

Молчун с застывшей сосредоточенной рожей расстелил на земле перед каменным идолищем какую-то черную холстину, аккуратно расправил складки и начал бережно выкладывать на нее содержимое своего рюкзака. Антон стоял в нескольких метрах от него, чуть наискосок. Слегка повернув голову, он мог внимательно наблюдать за всеми его зловещими приготовлениями.

Когда в руках у чухонца оказался какой-то предмет, напоминающий небольшое зеркальце с длинной ручкой в ажурной металлической оправе, Одака резко дернулась и громко застонала. Обернувшись к ней, Антон увидел, что она подалась вперед и вытянулась в струнку. Девушка неотрывно и напряженно смотрела на предмет, зажатый в руке Молчуна. Ее обнаженное хрупкое беззащитное тело сотрясала мелкая нервная дрожь.

Все движения доморощенного, но явно умудренного опытом жреца были выверенными, отработанными. Он отложил зеркальце, нагнулся и достал со дна рюкзака продолговатую глубокую посудину, по виду деревянную, изогнутую по краям, похожую на древнерусскую братину. Войдя в раж, Молчун поднял ее на вытянутых руках, неотрывно глядя в пустые глазницы каменного идолища. Он будто ожидал услышать одобрение из уст капризного божества. Потом чухонец согнулся пополам и поставил посудину на уголок холста. Он обращался с ней так осторожно, словно она была сделана из тончайшего фаянса.

Закончив подготовку к магическому ритуалу, Молчун снова выпрямился во весь рост, медленно стянул с головы вязаную лыжную шапчонку, затравленно огляделся и вдруг издал какой-то совершенно дикий гортанный крик. Только тогда Антон окончательно убедился в том, что он неизлечимо, непоправимо безумен. Слишком уж много необузданной, неутоленной, по-настоящему звериной страсти прозвучало в его протяжном волчьем вое!

«Вот теперь я уже точно вижу, что он сбрендил! Никаких сомнений не осталось! Да и все они рехнулись однозначно!»