Реймонд Чандлер: Английское лето

Я распрямился. Она была от меня на расстоянии девяти футов, не больше.

В черной амазонке и белом охотничьем галстуке, она сидела по-мужски на зловещего вида жеребце. Ее черные глаза улыбались. Молодая женщина была необыкновенно хороша. Я никогда раньше ее не встречал.

— Любите кататься на лодке? — осведомилась незнакомка с присущей моим соотечественникам бесцеремонностью, не имеющей ничего общего с простодушием. Судя по голосу, она была певчей птичкой. Американского разлива, сразу видать — хористочка.

Конь покосился на меня налитым кровью глазом, тронул копытом листву и замер, шевеля ухом.

— Ненавижу, — признался я. — Устанешь как черт, все руки в волдырях, а до дома еще три мили.

— Тогда зачем? Вот я всегда делаю только то, что хочу.

Она коснулась шеи жеребца рукой в длинной перчатке — черной, как ее амазонка.

Я пожал плечами:

— Что-то в этом есть. Физические упражнения. Нервы успокаивает. Нагоняет аппетит. Не могу придумать ничего умнее.

— А вы постарайтесь. Вы же американец!

— Я?

— Это очевидно. Стоило мне только увидеть, с какой яростью вы гребете, я сразу догадалась. К тому же акцент.

Наверное, в моем взгляде, обращенном к ее лицу, промелькнуло что-то алчное, но, кажется, это ее не смутило.

— Живете у Крэндаллов, в Бадденхэме, не так ли, мистер Американец? В нашем захолустье сплетни распространяются быстро. Я — леди Лейкенхем, из Лейквью.

Вероятно, что-то в моем лице изменилось — как если бы я вслух воскликнул: «А, та самая!»

Это не ускользнуло от ее внимания. Она вообще была приметливой и, кажется, видела людей насквозь. Как бы то ни было, ничто не шелохнулось в черных бездонных колодцах ее глаз.

— Красивый тюдоровский дом. Я видел издали.

— Взгляните вблизи — зрелище того стоит. Приглашаю на чай. Как вас зовут?

— Парингдон. Джон Парингдон.

— Джон — какое мужественное имя. Впрочем, скучноватое. Что ж, хоть какое-то разнообразие. В течение нашего недолгого знакомства я буду звать вас так. Хватайтесь за стремя, Джон, — несильно, чуть повыше железки.

Я коснулся ремня, жеребец заволновался, но она что-то проворковала ему на ухо, и он послушно побрел к дому, настороженно навострив уши — только кончики подрагивали, когда птичьи стайки проносились над кронами деревьев.

— Какой воспитанный, — заметил я.

— Ромео? Не всегда. Нам попадаются разные люди, верно, Ромео? И наши манеры могут меняться. — Она легко взмахнула коротким хлыстом. — Но вас это не касается, верно?

— Почем знать. Все может статься.

Она рассмеялась. Тогда я еще не сознавал, что смеялась она не часто.

Несколько дюймов отделяло мою ладонь от ее ступни. Сам не знаю почему, но мне захотелось к ней прикоснуться. Показалось, что ей самой этого хочется.

— Ваши манеры тоже весьма похвальны, — сказала она. — Это бросается в глаза.

— Рано судить. Порой они стремительны, как ласточки, а то неповоротливы, как волы в упряжке, однако редко выбирают верное направление.

Хлыст лениво просвистел рядом, не задев ни меня, ни вороного, который меньше всего ждал удара.

— Неужели вы со мной флиртуете?

— Вы наблюдательны.

Виноват во всем был вороной жеребец — внезапно он встал как вкопанный, и моя рука скользнула к ее лодыжке, где и осталась.

Всадница не шелохнулась. Жеребец застыл, как бронзовая статуя. Понятия не имею, как ей это удалось.

Медленно, очень медленно она перевела взгляд на мою руку.

— Вы сделали это намеренно?

— Еще как.

— По крайней мере в смелости вам не откажешь.

Голос ее донесся до меня словно откуда-то издали, точно эхо в лесу. Я затрепетал как лист.

Она медленно наклонилась. Теперь ее лицо оказалось почти вровень с моим. Ни единый мускул громадного конского крупа не дрогнул.

— Я могу сделать три веши, — сказала она. — Угадайте какие.

— Нет ничего проще. Ускакать, огреть меня хлыстом или просто рассмеяться.

— Кажется, я ошибалась… — Ее голос неожиданно сел. — Четыре.

— Ниже, мне не дотянуться до губ, — сказал я.

Дом появился внезапно — на склоне холма, ниже широкого травяного круга, бывшего когда-то римским лагерем. Никакого озера не было и в помине.

Местность поражала невиданной для Англии запущенностью: дом заплетен плющом, высокая трава устилает лужайки. За садом давно не следили, площадки для игры в кегли по колено заросли сорняками.

Сам дом из потемневшего от времени красного кирпича с выступающими тяжелыми окнами представлял собой образчик традиционной архитектуры времен королевы Елизаветы. Окна затянуты паутиной, жирные пауки — вылитые епископы — сонно выглядывали наружу, а остролицые щеголи в разрезных дублетах больше не взирали сквозь стекло сурово и непреклонно, чуждые неброским прелестям английской провинции.