Сергей Дигол - Утро звездочета

Я же решил дать маме шанс, действуя, правда, на уровне рефлекса и профессиональной подготовки. Раздумывать было некогда и даже — рефлексировать по поводу, что маму душит ее собственный муж. Левой ногой я запрыгнул на кровать, а правой ударил. Ударил в бок, сильно, но так, чтобы отец слетел с матери без переломанных ребер и желательно — без существенных травм других частей организма, чем грозило падение с кровати на пол.

Я едва успел спрыгнуть с кровати — теперь уже отец значился в моей голове пострадавшим — как мама разделила нас. Отца, прислонившегося к стене и жадно вдыхавшего открытым ртом и меня, застывшего перед ним на коленях. Мама все еще не могла вымолвить и слова, хрипела и держалась за грудь, но вся ее жестикуляция была для меня понятна даже при тусклом свете луны, от лучей которых мы втроем теперь прятались, сидя на полу между кроватью и стеной. Мама была бледна — это было ясно и без освещения. Ее глаза выпучились, она мотала головой, не сводя с меня глаз и не убирая свободной руки с моей груди. Что ж, она не изменила себе даже в такой ситуации, а ее инстинкт самосохранения безнадежно проиграл привычке создавать максимально комфортное существование. Привычке, которой она жила последние тридцать лет, с тех пор, как стала женой моего отца.

Я не собирался снова бить отца и, возможно, был обеспокоен его состоянием не меньше, чем мать. И все же я ушел, как проигравший. Ушел, когда окончательно стало ясно, что я — агрессор, и отсчет агрессии ведется с того момента, когда моя нога коснулась отцовского бока.

Не помню, как я вновь оказался на веранде, но помню, как путались липкие подошвы в простыне. Уже лежа в постели, я не сводил глаз с темноты, на месте которой вечером был потолок и прислушивался к звукам из-за двери. Там, перебивая друг друга, объяснялись родители. Отец говорил монотонно, он что-то бормотал, и мне казалось, что он просит у матери прощения, повторяя, как заклинание, одни и те же слова. Слов же, однако, я не мог различить, и даже мамины причитания, поначалу громкие и эмоциональные, а затем тихие и скорее успокаивающие, доносились лишь как непрерывный ряд затихающих и невнятных звуков. Скорее всего, все закончилось как всегда, и после непродолжительного приступа отцовского самобичевания последовала продолжительная и умиротворяющая вербальная терапия в мамином исполнении. Я и не заметил, как уснул, хотя был уверен, что покину дом, не дожидаясь рассвета. В итоге я проспал почти до девяти утра и первое, что увидел, открыв глаза, был совсем не потолок, вновь появившийся после ночного отсутствия.

На стуле перед моей кроватью сидел дед.

— Он все равно ее убьет, — сказал он, глядя мне в глаза.

Повозившись с упрямой простыней, я встал с кровати.

— Я увезу вас в Москву, — сказал я и сразу же понял, что это невозможно.

— Она никуда не уедет.

— Тогда он ее убьет, — замкнул я наш странный словесный круг и внимательно посмотрел на деда.

Передо мной сидел потрепанный годами, больной человек, но — странное дело — с совершенно ясным взглядом, говорившим о не меньшей ясности ума. Особенно странным было то, что я заметил это лишь сейчас.

— Сереженька!

Влетев в комнату, мама освежила мои уже слегка потускневшие, как любая большая неприятность, воспоминания о прошедшей ночи.

Впрочем, утром ситуация изменилась. Мама даже не попыталась встать между мной и дедом, а в ее взгляде читался не испуг, а удивление, связанное, безусловно, с тем, что деду по пути на веранду удалось не разбудить ее и отца.

— Сережа, — обняла она меня со спины, и пальцы ее рук скрестились на моей груди. — Пожалуйста, не переживай. У нас с папой все хорошо.

— Блядью тебя называет, — сказал дед.

— Перестань!

От маминого крика у меня зазвенело в теле, а сам крик вышел каким-то глухим: повышая голос, мама одновременно уткнулась носом мне в спину.

— Жизнь, говорит, ему испортила! — закричал дед, и я усомнился в его нормальности: так резко и безумно заблестели вдруг его глаза.

— Папа!

Оторвавшись от меня, мама сделал шаг к деду, но застыла на полпути, не понимая, кто из нас для нее более опасный соперник.

— Потому что говорили тебе с матерью! — все более расходился дед, не вставая со стула. — Кому он нужен?

— Дед! — прикрикнул я, видя, как затряслись мамины руки.

Не помогло, впрочем, и это.

— Ученый! Профессор! — выталкивая слова в канаву уничижительной иронии, продолжал дед. — Сам просрался, а жена виновата!