Сергей Дигол - Утро звездочета

Глядя на то, как актеры меняют роли по ходу спектакля, меняясь до неузнаваемости без особой работы гримера и при этом умудряясь глубоко оставаться собой (то есть буквально актерами, а не изображаемыми персонажами), я даже несколько раз оглянулся на соседей по залу.

Мы действительно невероятно похожи и совершенно различны. Все, даже самые отъявленные из нас, если разобраться, хотим лишь одного — чтобы никто не поставил нас перед дилеммой: война или мир. Разве не стремимся мы лишь к одному — быть персонажами «сцен», обосноваться на территории, где не возникает этого проклятого дуализма?

Между тем чувство внутреннего беспокойства, несмотря на погруженность в быт «сцен», не оставляет весь спектакль. К финальной же сцене, к эпизоду с отъездом Андрея Болконского на фронт, начинает просто трясти. Саспенс удался.

И становится совсем уж не по себе. Не от ожидания страшного неизбежного, а просто от того, что ты оказался в этом страшном помещении, в зрительном зале, где, как в казино, нет окон и в потемках не видно часов. Вот только кажется, что проигрываешь ты собственную жизнь, потому что Андрей Болконский уходит за кулисы, а там, снаружи, в его — и в твоей — жизни, разрываются снаряды, хлещет кровь, рушатся дома и рыдают сироты.

Выходить из прекрасного здания театра не хочется, и тут на смену саспенсу приходит катарсис. Финал спектакля награждает нас отчаянием и надеждой. Из театра вы выбираемся невредимыми и, оказавшись за его пределами, первым делом хочется отдышаться. А еще, очень хочется кого-то попросить, чтобы в твоей жизни не было бы ничего, кроме двух этапов. Ничего, кроме «начала» и «сцен».

Выходные начинаются с того, что Мостовой перекатывает кресло в центр кабинета, туда же мы перетаскиваем стулья и собственные задницы. Пиджак шеф вешает на спинку кресла, а сам, сжимая в руке воображаемый тесак, застывает перед сидящим Дашкевичем.

Сегодня суббота, и у нас снова нет повода не выйти на работу. Мостовой делает все, что в его силах и даже принимает нас не за столом, как в будние дни, а чуть в стороне. Он, конечно, наслышан о тренингах, корпоративах и прочих, принятых даже в самых плюгавых фирмочках ритуалах, но его сегодняшние меры по укреплению нашего командного духа выглядят, если разобраться, форменным издевательством. Ничего не поделать, наша работа создана не для удовольствия сотрудников.

Шеф, надо сказать, блистает и не в последнюю очередь, из-за своей рубашки. Как не стараюсь, я не могу разглядеть даже намека на складку — кажется, что ее гладили особым способом на специально отлитом по фигуре шефа манекене. Все дело, конечно, в необычной ткани, невероятно эластичной и наверняка приятной для тела. В такой рубашке даже жара переносится с удовольствием, прикидываю я и как не пытаюсь, не могу разглядеть на Мостовом и намека на потное пятно.

Моя же рубашка с утра уже дважды просохла, и все равно, глядя на шоу, которое перед нами разыгрывает шеф, я все еще скрещиваю руки на груди, стараясь не обнажать подмышки.

— Левой рукой ставит тарелку, а правой бьет, — говорит он и замахивается на Дашкевича.

Тот задирает подбородок: можно подумать, что Карасин так же угодливо подставил шею под удар топора.

— До начальника охраны — около девяти метров, — тычет в сидящих чуть в отдалении нас Мостовой. — Это в случае, если тот стоял у двери. Но он, по всей видимости, шел навстречу убийце.

Убийца — официант. Так считает шеф, а значит, это и есть официальная позиция Следственного комитета. Очередной поворот в расследовании происходит не от хорошей жизни. Все мы понимаем, что это связано с новым сообщением из Хабаровска. Затерявшегося в Москве брата Карасина подозревают в хищении на рабочем месте, по крайней мере, именно его исчезновение увязывают с пропажей полмиллиона рублей — невиданной, надо понимать, суммы для хабаровской поликлиники. Бухгалтерша уже призналась в любовной связи с подозреваемым, но по тому, что теперь она осталась один на один с гигантской недостачей и с ручьями слез, ее причастность к афере становится все менее очевидной.

Впрочем, это дело областного управления, я же добавляю в свой личный, хранящийся в моей голове, портрет убитого новую деталь. Похоже, тяга к авантюрам покойному досталась по наследству, а скандальность его статей — реверс медали, на аверсе которой выгравированы похищенные больничные деньги.