Сергей Дигол - Утро звездочета

— Меня действительно интересует Карасин, — говорю я. — Только он. Ну и, конечно, тот, кто его убил.

Губы Табакова складываются в ироничную усмешку. На этот раз, он, похоже, не играет.

— Мы с вами вещаем из разных вселенных. Вы выполняете служебное поручение, я же на ваших глазах рисую картину мира. Хотите еще одну? Хотите знать мое мнение о Карасине?

Я киваю.

— Пожалуйста. Налицо еще одно несоответствие, так что я вынужден повториться. Кто Карасин и кто Табаков? Я вам открою профессиональный секрет: театральная критика на хуй никому не нужна, простите за слово «критика», — подмигивает он. — Она не представляет никакого интереса и вред от нее никакого. Равно как и пользы. Вы что думаете, накатают на спектакль разгромную рецензию, спектакль сразу закроют, что ли? Такое при Союзе бывало и то не всегда. Тогда критика имела вес, потому что писалась по заказу соответствующих инстанций.

— Типа «О чем поет Высоцкий?».

— Вот-вот, — поднимает брови Табаков. — Я думал, вы не застали это время.

— Так, по касательной.

— Молодой потому что. А нас били вот сюда, — он с силой хлопает себя по затылку. — Регулярно и с удовольствием. Вот такая критика была приговором, о работе можно было забыть. Знаете, как спасались от критики в советские времена?

— Жаловались в ЦК?

— Бухали. И когда звание присваивали или премию давали — тоже бухали. И сейчас то же самое. Люди-то не поменялись. Сегодняшние артисты — ничем не хуже этих наших великих. Не только пьют не меньше, — он снова дарит мне свою улыбку, и я замечаю, что губы у него — как у годовалого ребенка, — играют ничем не хуже. А раньше — да, били нещадно. А сейчас? Ну что мне критика? Что, ну что может изменить какая-нибудь гадость от какого-нибудь Карасина? Денег, что ли не выделят? Званий лишат? Путин не примет? Аншлаги, черт возьми, закончатся? Что мне до всех этих статей? Да что я — театру, в целом русскому театру что?

— А общественный резонанс?

— Какой там резонанс? — морщится Табаков. — Сильный спектакль — вот резонанс. И — плевать на все дерьмо вокруг! Да хоть бы они писали хорошо! Им самим критики нужны, чтобы их статейки чехвостить. Иногда читаешь — ну, извините меня, ну дурак же дураком!

— То есть критика не востребована?

— Ке-е-м? — притворно хрипит Табаков. — Помните у Жванецкого? Для внутреннего употребления? Критику читают только театралы. Ну, и сами критики. И все.

— Но Карасина ведь читали?

— Бог с вами! Какой тираж у этих несчастных «Итогов»? И что, сократится тираж хотя бы на один экземпляр теперь, когда Карасина нет? Да возьмите любое издание, уберите театральную колонку — ну и что с того будет? А теперь представьте, что со страниц исчезла реклама. Вот это уже серьезно. А вы говорите — Карасин… Что вы в самом деле? Человек прославился тем, что его убили, можно сказать, уснул знаменитым. При чем тут профессиональная популярность?

— Не любите вы критиков, — усмехаюсь я, не зная, что еще сказать.

— Я люблю тех, кто любит и умеет работать. И кстати, среди таких людей есть и театральные критики. Роман Должанский, например. Слышали? Замечательный, деятельный человек, подлинный знаток всего, что связано с театром. Думаете, на мои спектакли он одну лишь амброзию льет? Ничего подобного! Но он человек не равнодушный: организует фестивали, помогает талантам, вот к нему я испытываю самые нежные и даже отеческие чувства. И пусть он пишет все, что заблагорассудится — я не обижусь. Но прощать откровенные мерзости… Я, знаете не готов, нет, — его глаза сверкают из темноты. — Зачем писать, что Оксану Ярмольник я держу в театре по знакомству? Мол, Леня попросил?

— Это Карасин? — не припоминаю я ничего похожего.

— Девочка какая-то написала. Она, наверное, родилась уже после того, как Оксана ставила декорации во МХАТе, лет за двадцать до моего назначения. А вы говорите…

Он осторожно поднимается, стараясь не задеть головой низкий козырек навеса. Я не объявлял беседу оконченной, но я и не был ее хозяином — от рукопожатия и до этого мгновения.

— А вы приходите, — надевает очки, несмотря на глубокие сумерки, Табаков, — в сентябре у нас несколько премьер. Приходите на первую же. Новая «Женитьба» будет.

Я благодарно склоняю голову и пожимая его руку, скорее всего, в последний раз в жизни. Даже если я стану завсегдатаем Художественного театра и буду спускать на билеты всю зарплату, вид моей физиономии вряд ли будет радовать Табакова.

От его «женитьбы» я сразу вспоминаю про воскресенье, и окружающие меня сумерки проникают мне в душу. На этой неделе моя очередь развлекать детей, и от этого я мне становится не по себе. Я снова увижу Наташу и никуда не смогу деться от нового воскрешения моей вечно гибнущей надежды.