Сергей Дигол - Утро звездочета

В коридоре меня обнимает за плечи Дашкевич — впервые, кстати.

— Не бери в голову! — говорит он и вдруг, наклонившись, шепчет мне в самое ухо, — Главный, наверное, триппер подцепил.

Я отшатываюсь, но все же усмехаюсь. Дашкевичу я не верю совсем, ни одному его слову, но сейчас мне почему-то приятно.

Это все одиночество: впервые за многие месяцы меня хоть кто-то поддержал. Само собой, из слов и настроения шефа Дашкевич вычислил то, что поняли все остальные. Признаться, мне понятны чувства Мостового и даже немного его жаль. Из-за меня ему устроили головомойку наверху, возможно, ему позвонил лично Бастрыкин. Сомневаюсь, чтобы Табаков или те, кто звонил от его имени, позволили себе опуститься хотя бы на ступеньку ниже. Возможно, это была та самая женщина, чей голос вежливо, но подробно допытывал меня о целях встречи со знаменитым артистом.

— Нееет! — рассмеялся я в трубку. — Какой же это допрос? Что вы, ей-богу?

Я был на вершине воодушевления. После часа морального самоистязания, разрываясь между необходимостью поднять трубку и желанием покончить с собой, я нашел самое простое решение. Набрал номер и, задержав дыхание, стал слушать гудки. Мысленно я умолял их остаться, пикать до скончания века, но на другом конце что-то скрипнуло и я услышал женский голос. Отступать было поздно.

Женщина, представившаяся помощником директора Московского художественного театра, внимательно выслушала меня, задала с десяток вопросов и попросила перезвонить через полчаса.

— Да с удовольствием! — воскликнул я.

Во мне все ликовало, в то время как в МХТ, должно быть, началась нешуточная заваруха. Я понимал, что свою недавнюю собеседницу представляю достаточно ясно. Ей должно было быть чуть больше шестидесяти, она могла быть грузной и даже старше своих лет, но одного в приливе эйфории я не учел. У нее было внутреннее достоинство, позволявшее ей чувствовать себя уверенно даже с учетом изрядно поношенной внешней обивки. Она была помощницей Табакова, а это не могло не придать уверенности даже самому закомплексованному человеку. Конечно, она сразу известила шефа и, вероятно, именно из-за этой стервы и досталось Мостовому.

Выезжая на встречу, я уже не сомневаюсь в том, что Табакову меня презентовали в качестве служебного бультерьера, для которого высокая духовность — не дороже миски, в которой его ожидает большая сахарная кость. Я даже не пытаюсь вычислить имя телефонного собеседника, номер которого набирал, вероятно, лично Табаков, и все же не могу не восхититься Мостовым.

Он, конечно, меня отчитал, он не имел право не отчитать. И еще — он отлично знал, что я сразу доложу об этому куда нужно. В конце концов, я — засланный стукач, что ему совершенно не льстит. Он вынужден плыть на стыке течений.

Не будь этого символического нагоняя с его стороны, вся операция оказалась бы под угрозой. Понимая, что внедренный ими «крот» разоблачен, моим воображаемым хозяевам придется перекраивать стратегию наблюдения за Мостовым, в результате чего проигрывает сам Мостовой. Вместо украденного из рукава соперника джокера он получил бы полколоды неизвестных ему карт.

Я, выходит, снова выхожу сухим из всего этого дерьма. И все же я немного волнуюсь и, как ни странно, совсем не из-за Табакова. Я вспоминаю тетку из телефона, вернее ее голос и навеянный голосом образ и понимаю, что, скорее всего, спасую, если она проявит хотя бы часть своего высокомерия.

— В половине восьмого на Патриарших прудах, — услышал я ее в трубке, уже во второй раз, когда перезвонил, как и договорились, спустя полчаса. — У памятника Ивану Андреевичу Крылову. Если, просил передать Олег Павлович, вас это устроит.

— Передайте Олегу Павловичу, что с радостью устроит, — ответил я, правда, уже без прежнего восторга.

Рассматривая то лицо, то спину памятника, я теряюсь, кому возносить похвалу: пруду, выдыхающему едва ощутимую, но все же прохладу, или Табакову, избравшему для нашего рандеву это мистическое место, возможно, единственное место в Москве, где в этот сплющивающий тебя зноем вечер еще чувствуешь себя человеком.

Между тем дышать мне становится все тяжелее. Я вдруг ощущаю разницу между собой и Табаковым и понимаю гнев Мостового и хочу, чтобы сейчас он оказался бы рядом. Я знаю — мне будет нелегко говорить с человеком, который может запросто позвонить президенту. Я поднялся слишком высоко, в стратосферу, обитатели которой спокойно живут при давлении, которое земного человека разрывает на куски. Где-то в овраге моей надежды еще горит огонек, в котором теплятся обычная для пожилого человека забывчивость и вполне объяснимое запоздалое высокомерие, но огонек сразу гаснет, как только напротив памятника останавливается черная Мазда.