Сергей Дигол - Утро звездочета

— Двести семнадцатый, прием! — проскрипела рация, и я едва увернулся от летящей навстречу Тойоте.

Я был неправ и, вылетая на встречную полосу, ставил под вопрос успех всей операции. Милиция, конечно, была в курсе, и номера «неприкасемых» эфесбешных машин были разосланы всем постовым, но моя внезапная авария требовала бы срочной замены вышедшего из строя автомобиля, а это — суматоха и перекройка сложнейшего расписания.

Мне повезло — я не разбился в самом начале дежурства. Я даже получал удовольствие, и меня возбуждали даже команды из рации, эти нелепые «двести семнадцатый, прибавьте до восьмидесяти», «снизьте до шестидесяти пяти». Я был как персонаж компьютерной игры, но удовольствие получал как игрок — мне нравилось, что право конечного воплощения команд все же принадлежало мне. Я осмелел настолько, что осмотрел, насколько это было возможно по ходу движения, салон на предмет наличия «жучков», прощупал свое и соседнее сиденье и порылся в бардачке. На внешний осмотр у меня было лишь две минуты, запланированные на дозаправку, и у меня, честное слово, не было и секунды в запасе, чтобы поймать недоуменный взгляд заправщика и уж тем более комплексовать по этому поводу. На корточках я прополз вокруг машины, но никаких признаков датчика на днище не обнаружил. Заглянул в капот и в багажник — результат был тот же.

Конечно, я выглядел нелепо, а действовал и того хуже. Рация и была жучком, я должен был сразу это сообразить. Как и то, что через оповещатель за нами все же следят и, получается, теперь, в машине, я был под двойным колпаком.

Где-то, в огромном помещении со множеством мониторов, я был лишь светящейся точкой на карте. Сколько всего машин курсировало по Москве? Двести пятьдесят? Триста? У меня не было возможностей это вычислить, полагаться можно было лишь на команды из рации, когда мой номер упоминали в ряду еще нескольких номеров. Последнюю такую команду я запомню, наверное, на всю жизнь.

— Девяносто шесть, сто тринадцать, двести семнадцать, двести двадцать три — к Проспекту мира!

Мне не пришлось разворачиваться, я и так ехал по направлению к проспекту, но тон голоса выражал такую нетерпеливость, что я как следует притопил педаль акселератора.

— Быстрее! — рявкнула рация и, как я понял, это относилось к нам четверым.

Мой Лансер несся мимо Наташиного дома, и газа я не прибавил, правда, и от торможения удержался. Мне казалось, что под колеса машины с тротуара бросятся дети, мальчик постарше и совсем маленькая девочка. Это могли быть только Андрей и Лера и никакие аргументы, даже электронные часы в машине, показывавшие четвертый час ночи, не могли разубедить мой мозг, утомленный отсутствием сна и происходящему вокруг безрассудству.

Поначалу я чувствовал себя чуть ли не сфинксом, сам факт присутствия которого оберегал Наташу и наших чад от безумия этого мира. На третьем круге, когда стрелка бензометра вплотную подобралась к нулю, иссякла и моя вера в то, что для кого-то я могу быть счастливым талисманом. Пусть даже эти кто-то — самые близкие мне люди. Я был рядом и ничем не мог им помочь. Я даже остановить машину не мог, да что там, позвонить не мог — я был уверен, что любые звонки во время дежурства будут фиксироваться и пресекаться как помеха исполнению задания особой важности.

— Двести семнадцатый, ускорьтесь! — приказал голос, и это последнее, что я запомнил.

Потом я помнил собственный крик, от которого и пришел в себя. Подо мной были носилки, надо мной — очертания людей, лиц которых я не мог разобрать в сумраке, но и сейчас мне кажется, что они выражали озабоченность моим состоянием.

Мне и в самом деле было плохо. Я, не сдерживаясь, кричал и ничуть не стеснялся своих воплей. Уже в салоне скорой помощи я увидел кровь не вате, которой медсестра вытирала мне лоб, но боль — острая, сковывающая, парализующая сознание боль — ощущалась в спине, где-то чуть выше крестца. В скорой мне вкололи обезболивающее, кажется, не одно, но я все равно кричал и даже не задумывался над тем, чем так напугал врачей. Над вероятностью перелома позвоночника.

Из машины в больницу меня перевозили как набор яиц Фаберже, и я не чувствовал под собой ни каталки, ни кочек, ни порогов. О том, что мое тело все же движется в пространстве, можно было судить лишь по больничным лампам на потолке, от которых хотелось жмуриться и вспоминалось, что подобную сцену я видел в каком-то фильме с Аль Пачино. Потом лампы исчезли, я почувствовал, что лежу на чем-то холодном и увидел перед собой иллюминатор. Я понял, что лежу в какой-то барокамере и услышал женский голос, прозвучавший из невидимых мне динамиков.