Наталья Земскова: Город на Стиксе

— В конце, концов, у него же роуминг, сама подумай! Сиди и жди. Вернется — позвонит.

— Я не хочу сидеть и ждать.

«Я — не хочу», — сказала я себе и выбралась на улицу. Было довольно светло, дождь прекратился, и я опять брела на разгуляевское кладбище. Пройдя короткой тропой, подошла к дому Мелентия, заглянула во двор. Двор был расчищен от снега. Не знаю, сколько я так простояла у забора, пока не обернулась от резкого звука: метрах в пятидесяти словно из-под земли выросли три рослых парня. Они медленно шли вдоль дорожки прямо ко мне. Страх, охвативший меня с головы до пят, заставил толкнуть калитку и войти во двор. Компания приближалась, и, не зная, что делать, я закрыла засов изнутри, зачем-то взяла метлу, подошла к дому вплотную, поднялась на крыльцо. И вздрогнула от вопроса:

— Хозяюшка, нет ли воды?

Парни стояли за забором, который был им едва по пояс, и в случае чего легко могли его преодолеть.

— Муж у меня ревнивый, уходите, — ляпнула я первое, что пришло в голову, поставила метлу, толкнула дверь и… вошла в дом. Двери оказались не заперты.

Прижавшись лбом к окошку, я видела, как стоящие за забором закурили и нехотя двинулись прочь, гогоча на все кладбище. Сколько я тут стояла? Минут двадцать, а сумерки упали, словно занавес, не горела ни одна звезда в небе, начиналась метель.

— Спасибо тебе, дом Мелентия, — сказала я вслух, собираясь уходить, и чуть не села. Дверь, ведущая в коридор, заскрипела. Кто-то внятно прошептал:

— Да заходи же ты, не бойся.

— Мамочки! — пискнула я еле слышно, но вспыхнувшая свеча озарила лицо Мелентия, и я опустилась на подвернувшийся стул:

— Мелентий Петрович, вы здесь?!

— Где мне еще-то быть? Тут я.

Я просто обалдела.

— Да как же вам не стыдно? Мы с ног сбились, думали бог знает что, а вы здесь прячетесь, как крот!

Мелентий поскреб в затылке:

— Да не мог я иначе, пойми ты! Ну, посуди сама: не пропади я — и никто б не почесался. Ну, что мы здесь стоим — пошли в избу, поговорим немного.

Мы прошли через тесные сени, где я по закону жанра споткнулась о железное ведро, и оказались в слабо освещенной комнате.

— Свет зажигать нельзя — не обессудьте, девушка. Да и нет его, света — как я и говорил, обрезали. Поставил генератор, но свет включаю редко, чтобы, прости за каламбур, не засветиться. Даже сосед мой, Бажин, ничего не знает — вон, снег приходит чистить каждый день. Он парень честный — сразу б раскололся.

Пока я озиралась, Мелентий собрал на стол и, предложив мне плетеное кресло, сам уселся на лавку.

— Давай чайку. Баранки, мед, есть тертая клубника.

— Клубника? Ну, вы даете.

— Дак я ведь готовился, понятно — запасы сделал до весны. Ты расскажи: что происходит за забором? Тут участковый приходил, общался с Витькой на моем крыльце. Расселение, значит, остановили?

— Нет. Приостановили. Временно. До лета. Но ВОО-ПИКу удалось поставить вопрос о статусе охранной зоны вашей улицы. Ее и примыкающего переулка. Протолкнули в Думу.

— Вот здорово! Не может быть, не верю!

Мелентий подскочил, сунулся в шкафчик и вытащил шкалик.

— За это надо выпить, Лизавета.

Я покачала головой и слабо усмехнулась:

— И к февралю должны принять решение. До того некстати эти праздники! Сейчас бы расшевелить общественность. Решили после каникул собрать прессконференцию — ну, это историк Градышев. Он, между прочим, каждый день звонит в милицию и требует, чтобы вас искали. Да! И организовал сюжет на телевидении. Кошмар…

— И хорошо, пусть ищут.

— А вы. Что, так и будете сидеть до февраля?

— Ради такого дела посижу, не тресну.

Раздухарившись, Мелентий проводил меня на трамвай, и, пока шли, я рассказала всю историю про белых рыцарей.

— Ты вот что. Поезжай-ка к Градышеву.

В университет мы поехали с Дуняшиным. Сидели перед профессором Градышевым и в два голоса рассказывали. Владимир Федорович слушал нас очень внимательно, изредка кивая и покусывая усы. Мы говорили очень долго, не упуская ни одной детали. Встреча с Людмилой Стрельцовой, стихи Саши Водонеева, попытка предупредить Фомина, ночное посещение Кафедрального собора, картина с изображением рыцарей, история Татьяны Усольцевой, тетрадь Фомина, теория столицы и провинции, Мелентий, история Стикса, «граница Синеглазова», матрица, записка со стихами, разговор с Арефьевым, теория Синицына и объяснение Магистра — все выкладывалось в цельный рисунок. Пытаясь ничего не упустить, мы перебивали друг друга, то и дело возвращаясь назад и вспоминая новые детали. Когда закончили, профессор взял записи Фомина и погрузился в чтение. Наконец, он сказал: