Сергей Владимиров - Бог жесток

— А про сутенера, про избиение в подъезде он тоже рассказывал?

— Да о чем хочешь! — с ненавистью резанула Валька.

Только тут все встало на свои места, и для меня больше не было загадкой, каким образом Александр Солонков, выдававший себя за сутенера, получил столь исчерпывающую информацию о моей клиентке и обо мне. Схема была проста, если не сказать примитивна: сторож — воспитатель — убийца.

— Получается, — догадалась девушка, — это Пырин принес окровавленный нож и подбросил его в кухонный стол, а потом анонимно сообщил в милицию?

— Сообщить мог убийца, — сказал я. — Но сути это не меняет.

— Когда были поминки, Федор несколько раз заходил на кухню и даже вызывался мыть посуду, — вспомнила Валька.

Темы для разговоров иссякли, и мы надолго замолчали. Теперь меня тяготило ее присутствие, я чувствовал, что такую же неловкость испытывала и она, но что-то заботило девушку сильнее.

— Я не хочу возвращаться домой, — наконец решилась она. — Во всяком случае, не сегодня. Сначала смыть с себя тюремную грязь, морально подготовиться… Ведь эти «сердобольные» соседи теперь всю жизнь будут видеть во мне убийцу.

Она смотрела на меня почти умоляюще, ресницы трепетали. И не знай я Вальку с весьма пикантной стороны, я бы ни за что не поверил, что этот неуверенный взгляд принадлежит холодной, расчетливой проститутке.

— Пойдем, — сказал я. — Переночуешь у меня.

И ощутил пожатие ее маленьких холодных пальцев.

На «Бейкер-стрит» царил типичный холостяцкий бардак. Я попытался вспомнить, когда последний раз приходил сюда с женщиной, и не сумел. Посмотрел на Вальку. Женщина в данный момент очень даже доступная, но после всего случившегося я не мог прикоснуться к ней. Нельзя сказать, что она меня совсем не возбуждала, просто мне казалось, что она видит во мне прежде всего друга и я должен оставаться для нее именно в таком качестве.

— Мыло и полотенце в ванной, — говорил я, обходя свои владения. — Мойся сколько душе угодно. Можешь взять из шкафа мои рубашку и джинсы, они чистые. А я пока прошвырнусь по магазинам, прикуплю что-нибудь для торжественного ужина. Как-никак…

— Жень, — позвала девушка меня.

— Ну…

— Ты второй человек, который отнесся ко мне так… по-человечески…

— А кто был первый? — спросил я.

— Парень, за которого я собираюсь выйти замуж. Но сейчас он в тюрьме.

— Печально, — безразлично ответил я.

— Я подсела на иглу, и он помог мне слезть, — сказала Валька. — А еще мы очень любим друг друга.

— Похвально. И скоро он освободится? — спросил я уже с порога.

— Через шесть лет, — вздохнула проститутка. — Он сидит за убийство своей сожительницы.

— Тогда тебе следует уменьшить любовный пыл и по возможности хранить верность, — посоветовал я шутливо.

Девушка серьезно посмотрела на меня и ничего не ответила.

Сегодня я не ограничился стандартным джентльменским набором: половинкой ржаного, килькой в томатном соусе и бутылкой водки. Я завернул на рынок и, двигаясь от одного прилавка к другому, забил продуктовую сумку всевозможными вкусностями, а стабильной дешевой водке предпочел бутылку хорошего армянского коньяка.

К моему возвращению Валька уже помылась, постирала свои вещи, развесила их на трубе в ванной и в моих джинсах и завязанной на талии рубашке придавала моим хоромам жилой вид. Кожа ее после купания стала розовой и свежей, от влажных рыжеватых волос пахло дешевым земляничным мылом, но мне почему-то было приятно вдыхать этот простенький запах. Она буквально вырвала сумку с продуктами у меня из рук и умчалась на кухню разбирать покупки и готовить. В своих предположениях я оказался прав: когда Валька Гуляева перебесится, она будет хорошей женой.

Потом мы сели за стол. Не обращая внимания на смущение девушки, я провозгласил тост за освобождение, начали пить и есть. Но скоро мне стало ясно, что желаемого праздника не получится, улыбки Вальки были неестественными, резиновыми, довольно быстро она захмелела и погрузилась в тупое оцепенение. Ударной дозой коньяка мне удалось расшевелить ее, но в качестве расплаты за это пришлось выслушивать ее печальные воспоминания. Валька была пьяна, говорила зло, заплетающимся языком:

— Ты не верь, что я такая бесчувственная, деда родного убили, а мне наплевать, ни одной слезинки не проронила. Я раньше наплакаться успела, вот только слез этих никто не видел, а если видели, значения не придавали. И что ненавидела я деда — правда, было за что ненавидеть, а что о покойниках или хорошо, или ничего… Должен же хоть кто-то знать… Я откровенной лишь со своим парнем была, который сейчас сидит, и вот с тобой еще, хотя и знакомы почти ничего… Но ты меня не оставил, когда я в дерьмо вляпалась, и это я всегда буду помнить. И верить, что есть еще на свете нормальные люди, мало их, но есть…