Александр Аде - Возвращайся!

– Я счастлива оттого, что у меня есть ты, – гнет свое Анна. – Убеждена: тебя послала судьба. Милый мой, не окажись ты рядом, я прожила бы все эти годы скучно и бездарно… Спасибо тебе за все, Королек. Но меня зовет дочь. Видимо, мне пора. Обещай, если со мной что-то случится, ты найдешь себе другую женщину. Это мое завещание. И ты его исполнишь… Обещаешь?

– Вот еще, – бурчу я и чувствую, как дрожит горло. – А кто утверждал, что мы будем жить долго и умрем в один день?

В это лето Анна помолодела, стала еще прекраснее, и меня тянет к ней куда сильнее, чем прежде. Около года назад мне казалось, что любовь ушла, оставив вместо себя благодарную дружбу, но нет – сейчас я люблю и желаю Анну как никогда! Как будто летнее солнце расплавило все мои безмозглые размышлизмы, остались только нежность и страсть.

Прижимаю Анну к себе, целую ее милую, родную руку, каждый палец, ладонь. Я готов задрать свою несчастную морду к потолку и завыть. Завыть тоскливо, отчаянно, словно шарообразная люстра из молочного цвета стекла – ночная луна, а я – одинокий волк, теряющий подругу.

Анна, серьезная моя девочка, заклинаю тебя, никогда меня не покидай!..

10 августа. Среда.

Утром оприходовал три бутылки пива (больше не захотелось). Но, увы, не ощутил прелести хорошего гонорара и не преодолел тяжелую депрессуху. Наоборот, на душе стало еще гаже, как после недельного запоя. Неужели – от короткого полночного разговора с Анной? От ее тягостного сна? Или просто-напросто устал?

Мы с Анной договорились: завтра отпразднуем в ресторане десятилетие нашей любви. Но этот день надо как-то просуществовать.

Чтобы немножко взбодриться, отправляюсь на городской арбат, лениво подремывающий на солнцепеке, чуть не за шиворот вытаскиваю тоскующего на стульчике Сверчка…

И вот мы сидим в забегаловке, которая некогда называлась кафетерием, а с недавних пор именуется кафе, хотя у нее все признаки дешевой столовки. Сидим на высоких табуреточках, глазеем на улицу Бонч-Бруевича (точнее, на ту ее часть, что попала в раму окна) и общаемся. Точнее, болтает Сверчок, а я по привычке слушаю.

– … У новорожденного круглая голова, крошечный нос. Потом человек начинает неуловимо меняться. Если фотографировать его, например, каждый месяц с годовалого возраста и лет до семнадцати (чтобы получался силуэт), а потом прокрутить снимки как кинопленку, обнаружится поразительная вещь. Лицо удивительным образом изменяется, словно оно из пластилина. Словно кто-то лепит его – медленно и неумолимо. То есть в каждом из нас заложена программа, по которой развивается наша физическая оболочка.

Но если так, почему бы не предположить, что существует и программа жизни каждого человеческого индивидуума, которую мы называем судьбой. Кем она заложена – Богом, природой, инопланетянами – не столь важно, но она наверняка существует.

Каждая страна – это миллионы индивидуумов. Следовательно, имеется некий план развития государств, которые, как и любой организм, рождаются, трансформируются, достигают высшей точки своего развития и угасают.

Если сфотографировать политические карты, начиная с древних времен, а потом прокрутить, то мы увидим, как возникали, фантастически менялись и исчезали страны, точно их тоже лепили из пластилина.

– Ну и какое будущее ожидает земную цивилизацию? – любопытничаю я, пожирая сосиску в тесте.

– Я не пророк. И все-таки уверен: к концу этого века политическая карта мира изменится кардинально.

– А конкретнее?

– Могу лишь предположить, исходя из того, какие глобальные процессы происходят в мире. Соединенные Штаты утратят свое сверхдержавие. Чтобы сдержать чудовищный напор Китая, им придется объединиться с Латинской Америкой, Канадой и Европой. В свою очередь, могущественной Китайской империи перед лицом этой грозной силы придется создавать союз с Японией, Кореей, Вьетнамом. Начнут объединяться исламские государства. И к концу века станут вырисовываться контуры трех главных сил планеты…

– Бог с ними, с этими силами. Что станет с Россией?

Сверчок глядит на меня искоса, то ли лукаво, то ли многозначительно.

– На Руси судьбоносные времена наступают с такой частотой, – говорит он, – что любой человек, проживший больше пятидесяти или даже сорока, не раз оказывается свидетелем – а подчас и активным участником – эпохальных событий…

Отвожу Сверчка обратно, в гламурную цветастость арбата, но еще около часа таскаюсь по городу, будучи не в силах утихомирить распирающие меня чувства, такие смутные, что никак не пойму, чего в них больше: блаженства, печали или тоски.