Андрей Воронин - Мертвая хватка

"И правильно, – подумал он, – и не надо заново привыкать, потому что это все равно скоро пройдет. Раньше проходило, и теперь пройдет, причем намного быстрее, чем когда-то.

А когда к этому привыкнешь, а оно вдруг возьмет и пройдет, сразу почувствуешь нехватку чего-то важного, необходимого.

Это как с телевизором. Веками люди без него обходились, а попробуй-ка теперь отнять у обывателя его ящик! Да он же тебя зубами загрызет, а если не получится, впадет в депрессию, потому что не знает, как; ему без телевизора жить и что ему без телевизора делать…"

Сравнение женщины, которая сейчас расчесывала перед зеркалом свои густые каштановые волосы, с телевизором показалось Иллариону, мягко говоря, странным, притянутым за уши. Он поискал другое, не нашел и мысленно махнул рукой: надо будет – само найдется.

Причесавшись и наскоро подмазав губы, она принялась что-то искать на заваленном, по обыкновению, книгами, газетами, какими-то антикварными безделушками и прочим мусором столе. Илларион удивленно приподнял брови – опять же, только мысленно – и звучно всхрапнул. Женщина вздрогнула, покосилась на него через плечо, слабо улыбнулась и возобновила свои поиски. Наконец она нашла то, что искала, – вывалившийся из датированного началом восемнадцатого века светского романа пожелтевший титульный лист, который Илларион все собирался, но так до сих пор и не удосужился вставить на место. С одной стороны титульный лист был чистым, и это, похоже, было именно то, что требовалось женщине. Поискав глазами, она нашла керамический стакан с ручками и карандашами, схватила первое, что подвернулось под руку, пристроила лист поудобнее и, закусив губу, задумалась над первой фразой, которую собиралась написать.

– Этой бумажке без малого триста лет, – сказал Илларион. – Подумай, так ли важно то, что ты намерена на ней написать? Может быть, лучше словами?

Она вздрогнула и выронила ручку. Это была именно ручка, а не карандаш, и Илларион понял, что вмешался вовремя.

Он сел на кровати, обхватив руками колени, и положил подбородок на кулаки.

– Разве можно так пугать людей? – спросила Анна, держась рукой за грудь в районе сердца.

– Прости, – подпустив в голос побольше раскаяния, сказал Илларион. – За тобой было очень приятно наблюдать, но потом я понял, что ты намерена уйти не попрощавшись, и решил, что так не годится.

– А как годится? – спросила она.

Вопрос прозвучал серьезно, и Забродов понял, что его шутливый тон сочли неуместным. Смотрела она тоже серьезно, слегка наклонив голову. Глаза у нее были карие, очень красивые и выразительные, но при этом какие-то печальные.

«Что ж ты, милая, смотришь искоса, низко голову наклоня? – вспомнил Забродов. – Черт, зарядку я проспал. Ладно, тут уж ничего не попишешь. Будем разлагаться дальше – и морально, и физически».

Он протянул руку, взял с тумбочки сигареты и закурил, делая вид, что обдумывает ответ. Курить натощак было приятно, но как-то странно, едва ли не боязно. Так, наверное, чувствовал себя Адам, с аппетитом уплетая поднесенное ему Евой яблоко. «Проклятье, – подумал Илларион, – опять яблоки в голову лезут! Помешался на яблоках, как отец Федор на стульях генеральши Поповой!»

– Очень просто, – ответил он на ее вопрос. – Так, как это делают все нормальные люди. Попить кофейку, выкурить сигаретку, поболтать, чмокнуть мужчину в небритую щеку, а уж потом идти.

– А не рановато для семейной идиллии?

– Какая там идиллия, – махнул рукой Забродов. – Из меня семьянин, как из бутылки молоток. Я тебя, часом, не обидел? Какая-то ты сегодня.., ершистая. Совсем не та, что вчера.

– Хуже?

– Просто не такая. Погоди, сейчас я встану, сварю кофе, и все сразу сделается намного проще.

– Я на работу опоздаю, – сказала она.

– Во-первых, тут совсем недалеко, – возразил Забродов, в темпе выбираясь из-под одеяла и натягивая штаны. – А во-вторых, я тебя на машине отвезу. Знаешь, какая у меня машина? Ого! Одноглазый Джо, гроза бездорожья. – А почему одноглазый?

Она уже улыбалась – слабо, нерешительно, но все-таки улыбалась. «Лиха беда начало», – подумал Илларион.

– А потому, что второй глаз ему выбил один чокнутый ботаник. Из обреза. Вы, ботаники, странный народ. Вам деревья дороже людей.

– Деревья никому не приносят вреда, – сказала она.

Сказала, опять же, серьезно, почти торжественно, как будто намеревалась защищать свои деревья от посягательств Забродова до последней капли крови и хотела, чтобы он, Забродов, об этом ее намерении знал. Да так оно, наверное, на самом деле и было. – Только пользу. Они беззащитны, они красивы, и они никогда, ни при каких обстоятельствах не болтают глупостей.