Грэм Грин - Мертвая хватка

Каким же удивительно спокойным и надежным казался Картеру оформленный по всем правилам брак, когда он, наконец, в сорок два года женился. Во время венчания ощущение счастья не оставляло его ни на секунду, пока он не увидел, как Джозефина смахнула слезу, когда он вел Джулию к алтарю. Сам факт ее присутствия в церкви говорил о тех искренних отношениях, которые сложились у них с Джулией: у него не было от нее никаких секретов — они часто говорили о десяти мучительных годах, которые он прожил с Джозефиной, о ее нелепой ревности, о запланированных истериках.

— Это у нее от неуверенности в себе, — понимающе возражала Джулия, совершенно убежденная в том, что через некоторое время подружится с Джозефиной.

— Сомневаюсь, что это возможно, дорогая.

— Почему? Я просто не могу не любить тех, кто любил тебя.

— Это была весьма жестокая любовь.

— Быть может, уже в самом конце, когда она поняла, что теряет тебя... но, милый, были же и счастливые годы.

— Пожалуй. — Ему хотелось забыть, что он вообще кого-то любил до Джулии.

Ее великодушие порой поражало его. На седьмой день их медового месяца, когда они сидели в ресторанчике на пляже Суниума, потягивая легкое греческое вино, он ненароком вытащил из кармана письмо от Джозефины. Оно пришло еще накануне, и он скрыл это от Джулии, боясь обидеть ее. Как это похоже на Джозефину: она не может оставить его в покое даже на столь краткий срок, на время медового месяца. Теперь почерк ее и тот вызывал у него отвращение: аккуратненькие маленькие буковки, черные чернила цвета ее волос. Джулия была платиновой блондинкой. И как только ему раньше могло казаться, что черные волосы — это красиво? И почему так не терпелось прочитать письма, написанные черными чернилами?

— Что это за письмо, дорогой? Я и не знала, что была почта.

— От Джозефины. Вчера пришло.

— И ты даже не вскрыл его! — воскликнула она без малейшей тени упрека.

— Мне и думать о ней не хочется.

— Но, милый, а вдруг она заболела?

— Кто угодно, только не она.

— Или у нее деньги кончились?

— Она зарабатывает своими моделями гораздо больше, чем я рассказами.

— Милый, давай будем добрыми. Мы можем себе это позволить: мы ведь так счастливы.

И он вскрыл конверт. Письмо было нежным, без жалоб, но читал он его с отвращением:

«Дорогой Филип!

Я не хотела быть на свадьбе тенью из прошлого, потому мне и не довелось попрощаться и пожелать вам обоим огромного счастья. Джулия была ужасно красивой и совсем-совсем молоденькой. Ты должен заботиться о ней. Уж я-то знаю, дорогой Филип, как это у тебя хорошо получается. Когда я ее увидела, то никак не могла взять в толк, почему ты так долго не решался оставить меня. Глупышка Филип! Чем быстрее это происходит, тем меньше доставляет мук.

Вряд ли тебя сейчас интересуют мои дела, но на тот случай, если ты хоть немного беспокоишься за меня, — а я помню, какой ты беспокойный, — сообщаю, что я сейчас тружусь не покладая рук над большим заказом — угадай для кого? — для французского журнала «Вог». Я получу от них целое состояние во франках, и у меня просто нет времени на грустные мысли. Как-то раз — надеюсь, ты не возражаешь — я заскочила к нам домой (извини, сорвалось с языка), потому что потеряла трафарет. Он оказался в письменном столе, в самом углу нашего общего с тобой ящика — в банке идей, помнишь? Мне казалось, я увезла все свое барахло, а он тут как тут — лежит между листками рассказа, который ты начал тем божественным летом в Напуле, но так и не закончил. Ну вот, я болтаю всякую ерунду, а на самом деле мне всего лишь хотелось сказать вам: «Будьте счастливы».

Картер протянул письмо Джулии и сказал:

— Могло быть и хуже.

— А это ничего, что я его прочту?

— Ну что ты, оно предназначено нам обоим.

И опять он подумал, как чудесно, что им ничего не надо скрывать друг от друга. Сколько же всего скрывать приходилось ему последние десять лет — порой самые безобидные мелочи — из страха, что Джозефина не поймет его, или разозлится, или перестанет с ним разговаривать. Теперь ему ничего не страшно: с Джулией можно поделиться любой, даже постыдной тайной, рассчитывая при этом на сочувствие и понимание. Он сказал:

— Какой же я дурак, что не показал тебе письмо вчера. Больше это не повторится.

Он попытался вспомнить строку из стихотворения Спенсера [1] Спенсер Эдмунд (ок. 1552—1599) — английский поэт. : «...гавань после бурных вод».