Александр Проханов - Востоковед

Услышал оглушительный рев. Звук упал с неба, расплющил землю, и из этого грохота вырвался самолет, прошел над крышами, давя их пятнистым брюхом, разведя крылья с желтыми звездами. Взмыл, исчезая на солнце. Торобов успел увидеть голубой трепет плазмы в хвостовом сопле.

Второй самолет спикировал на город, грохоча, разрывая воздух, пронеся над крышами, оставляя твердую волну рева, и взмыл над морем, унося в хвосте синий огонь.

Самолеты падали на Газу, хлестали, истязали город, полосовали его железными бичами. Торобов приседал, в ужасе вжимал голову. Ему казалось, на городе взбухают рубцы, на его спине вздулась полоса от стального бича. И никто не поднимался в рост, не смел кинуть в самолет камнем, погрозить кулаком. Все лежали ниц, слыша, как на бреющем полете проносятся самолеты, прокалывают воздушный пузырь, вышибая из окон стекла.

Внезапно из городских кварталов, далеких, близких, из центра, где дымились руины, с окраин, где ютились утлые домики, прянули ввысь кудрявые трассы. Сотни стеблей вырастали один за другим, и у каждого была темная головка, и в головке горел красный уголь. Трассы выгибались в небе, пересекались, развешивали крутые и пологие дуги, издавали стоголосый свист, птичий шелест. Это сотни самодельных «Касамов» уходили через стену в Израиль и там взрывались на улицах, во дворах, на крышах, сея вопли и панику.

Стихло. Одна, две запоздалые ракеты ушли в небо. В тишине слышались сирены пожарных машин, вой «скорой помощи», и все тот же неразборчивый, из воплей и стука камней звук, тоскливый, пузырящийся.

Торобов во время чудовищного удара, оглушенный, подавленный, молил, чтобы великаны взрывов не дотянулись до балкона, где он стоял. Чтобы летящие самолеты не раздавили его своими пятнистыми животами. Он вымаливал себе жизнь не для продолжения рода, не для творчества и любви, а для того, чтобы выполнить жестокий приказ. Найти и убить человека. Жизнь нужна ему для того, чтобы убить другого. Чтобы одна смерть отступила и дала дорогу другой. Он, как игла с металлической дратвой, прокалывает страны, взрывы, военные столкновения, чтобы игла нашла Фарука Низара и пронзила его.

Эта мысль была острой, но ему не хватило времени, чтобы ее развить.

Над городом появились вертолеты, сначала единицы, потом десятки. Кружили медленно, на разных высотах, узкие, как насекомые, с тонким проблеском винтов. Высматривали добычу. Наклоняли клювы, мчались к земле, выбрасывали черные пучки, острые, как гарпуны. Вонзали в город, и там полыхало, ухало, хлестало, серый дым сочился из окон. Карусель вертолетов приближалась к гостинице. Все небо было в черных букетах, сносимых ветром. Железные шлепки, скрежет и хруст приближались.

Вертолет навис над отелем. Торобову был виден фюзеляж, подвески с ракетами, стекла кабины, желтая звезда, слюдяной круг винта. Он запрокинул лицо и зажмурился, ожидая, что огонь накроет балкон и сметет его. Но вертолет отвернул, двинулся над улицей. Наклонил клюв и нырнул, разгоняясь. Из-под брюха сорвался пучок копоти, прянул на соседнее здание. Взрыв был как хлюпающий удар в живую плоть. Из дыма с воплями, визгом вырвалась толпа, пестрый растрепанный ворох. Мужчины, женщины, дети, какой-то белобородый старик, какая-то старуха в черном. В панике пробежали по улице, нырнули в подворотню соседнего дома и стихли. Затаились, ожидая удара. Слышался стрекот винтов, гулкие взрывы, напоминающие стук палки по кровельному железу.

Торобов с балкона увидел, как на улицу вышла крохотная девочка, отставшая от толпы. Красное платьице, хрупкие ножки, курчавая темная головка. Стояла посреди улицы, качаясь, словно ее валил сильный ветер, беспомощно озиралась. А над ней кружил вертолет, сыпал на нее стальной звук.

Торобов словно очнулся. Горячая боль, ужас, страх не успеть толкнули его с балкона. Как был босиком, выскочил из номера, сбежал с этажа, вынесся на улицу по осколкам разбитых стекол. Схватил девочку, прижимая к себе, чувствуя ее мелкую дрожь.

– Не бойся! Не бойся, милая! – повторял он.

А она, сотрясаясь хрупким тельцем, причитала:

– Ай-яй-яй!

Вертолет стрекотал наверху. Казалось, пилот рассматривал Торобова, обнимавшего девочку. А у него слепой приступ ненависти, жаркой ярости к пятнистой машине, желтой звезде. Заслоняя собой девочку, он воздел кулак и заорал, хрипло, дико:

– Суки кровавые! Будьте прокляты!

Обнимая девочку, побежал. Влетел в холл гостиницы. К нему подскочили женщины, приняли девочку, которая смотрела черными, полными слез глазами, повторяя: