Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

«Юрьич дело говорит, — подал голос Тимур. — Надо её наказать, чтоб неповадно было. Научить, блядь, искусству любви. К ближним».

«Мне тоже обидно как-то, — поддержал Тимура Виталик. — Давайте ей хоть розог всыпем. Штук двадцать хотя бы. Здесь должны быть, это ж замок, а?»

«Каждый, — сказал какой-то россиянин. — Каждый по двадцать! Раздеть и всыпать, потому что баб учить надо, а мы забыли… Я в этом вашем замке злоебучем весь домострой вспомнил. Читал когда-то в детстве…»

«Нет, братья мои, — мягко сказал поп. — Розги — это дело хорошее, но только если жена, пред нами стоящая, раскается и за ум возьмётся. Но смотрю я на неё, братья мои, и вижу, что ведьма она, ведьма, а если ведьма — её только огонь возьмёт. Хоть и говорят, что латинский это обычай, здесь он будет к месту!»

«Сжечь её, — обрадовался Павлюк. — Вот это круто! А нам ничего за это не будет?»

«Все трупы, которые здесь найдут, на девок и спишут, зуб даю», — заверил Тимур.

«Только вот где те девки… — проворчал мрачно Михаил Юрьевич. — Ушли, мерзавки. А что, идея хорошая. Спалить фюрершу внизу, во дворе. Так что не спешите нашим передавать, и телефоны не включайте, понятно?»

«А суд? Вы же о суде говорили», — скривился Рыгор.

«А, ну да, — согласился Михаил Юрьевич. — Вот же демократ нашелся, чтоб тебя. Ладно. Кто за то, чтоб спалить эту ебанутую ведьму, прошу поднять руки!»

«А женщинам можно голосовать?» — спросила Женщина в зеленом.

«А какая разница, если вы за», — засмеялся Тимур, и мужчины поддержали его дружным хохотом.

«Так… Кто против?»

Я поднял руку. Рука дрожала. Рука была словно не моя. Мне было очень стыдно за мою руку. И не только потому, что она торчала теперь, нелепая и волосатая, перед всеми этими весёлыми, решительно настроенными людьми, которые устали от неопределенности и сомнений, от замкнутого пространства и скорбных мыслей, от водянистой, не разогретой как следует пиццы и отсутствия качественных зрелищ. Я думал о Лизе и её истории, думал про кровь Босой и её высокомерный смех, про Глюмдальклич, про сегодняшнее утро и корову Жуту, про Царонг и Аленького Цветочка, про мёртвую Джека Потрошителя, которая лежала наверху, на том месте, где она последний раз в жизни выстрелила — не в человека, а в ангелочков на потолке. Я стоял, держал свою застенчивую руку и думал про белые колготки.

В конце концов, я был ей просто должен.

«Ты чего, сынок, — обиженно посмотрел на меня Михаил Юрьевич. — Голова болит? Опусти руку, засранец. Против своих поднял? Против отца родного?»

Ого, он уже называл себя моим отцом. Я поднял руку ещё выше. До самой полной луны.

«Да и так всё ясно, большинство за, — нетерпеливо бросил Тимур. — Пошли ведьму жарить! Красиво будет: ночь, огонь, мясо… Как в детстве, когда в поход ходили…»

«Да он влюбился, — захохотал Павлюк. — Вот извращенец!»

«Может, тебя с ней сжечь? Холодно стало? Погреться хочешь около бабы? Так какую покрасивше нашел бы», — рассудительно посоветовал мне Рыгор.

«Стойте, — прервал его величественный и строгий Михаил Юрьевич. — Мне вот жалко писателя нашего. Надо ему объяснить, что к чему. Здесь особый подход нужен».

Он подошёл ко мне и обнял. Но даже в этих родительских объятьях я как-то ухитрился не опустить свою нелепую, тонкую, убогую руку, которая торчала над ними, как ручка от сломанного зонта. Михаил Юрьевич отступил, пожевал стального цвета губами.

«Думаешь, я солдафон, да? Что у нас, офицеров, ни чести не осталось, ни культуры, — проговорил он возвышенным тоном. — Эх, сынок… Я же тоже когда-то стихи писал…»

Он отвернулся, а потом посмотрел на огонь и проникновенным голосом продекламировал:

Мы снова встретились с тобой,

Но как мы оба изменились…

Года унылой чередой

От нас невидимо сокрылись.

Ищу в глазах твоих огня,

Ищу в душе своей волненье,

Ах, как тебя, так и меня

Убило жизни тяготенье…

Михаил Юрьевич помолчал, впечатлённый собственным выступлением, смахнул слезу, прислушиваясь к тому, как догорали во дворе замка его слова. Все были растроганы, в толпе захлопали. Декламатор сдержанно поклонился, его полное надежды лицо повернулось ко мне — но моя проклятая рука всё так же, как раньше, застыла в воздухе, вертикальная и безнадежная.

«Ладно! Хер с тобой, — голос Михаила Юрьевича моментально приобрел присущую ему твердость. — Народный суд постановил: ведьму спалить! Закроем их пока вон там, и писаку нашего, и сучку эту босую, — приказал Михаил Юрьевич, глядя на меня так, будто я был уже мертв. — Так. Слушай мою команду. Все за дровами! Бабоньки, вы тоже, не стойте, тащите всё, что горит, скажем, что гестаповки костры жгли! Давайте быстрей, что вы там дрочите по углам, Гришка, Павлючок! Надо до утра поспеть! Сама пойдет!»