Дмитрий Красько - Отпущение грехов

Поэтому я сразу сел на телефон и позвонил Лозецки. Но трубку взяла какая-то девица с писклявым голосом, которая лишь после долгих пререканий согласилась позвать парня. Мотивировка ее была проста и безмятежна: рабочий день закончился и Ежи занимается своими делами. Я посоветовал ей тоже заняться своими, а именно: сменить прокладки, чтобы улучшилось настроение, и не лезть в мужские. Девица презрительно хмыкнула, но Лозецки к телефону все-таки позвала. Я, честно говоря, совсем забыл, что он дал мне номер гаража.

– Ты на Люську не обижайся, – добродушно сказал мне польский паренек. – Она думала, что это мой папашка. Они друг друга на дух не переносят. Полный антагонизм.

– А что, мы с твоим папашкой похожи? – поинтересовался я.

– Ничего общего. Но по телефону спутать можно.

– Ежи, помнишь, я говорил, что, возможно, предложу тебе подработать?

– Такое не забывается.

– Двести баксов. Работы всего час или два. Нужен человек, который разбирается в железе. И может работать с сейфами. Короче, ты в самый раз подходишь.

– Да ты меня не так понял! – расхохотался он. – Я в железе не очень секу. У меня есть возможность доставать детали, а ковыряюсь со всем этим добром не я. Но, если нужно, могу доставить тебе этого парня.

– А он надежный? – осторожно осведомился я.

– Как железная дорога.

– Тогда подвози его к «Сибири» к трем часам ночи.

– Сегодня? О`кей.

Он положил трубку. Я тоже положил трубку. И заметил, что Ружин удивленно смотрит на меня.

– Ты чего? – спросил я.

– Двести баксов, – сказал он. – Из каких это, интересно, фондов ты собрался доставать деньги? Уж не из собственного ли кармана платить будешь? Это же весь аванс уйдет.

– Ага, – кивнул я. – Весь аванс. Только ты не ругай меня сильно. Очень уж хочется «Вестникам» насолить.

– Ну, ты даешь! – усмехнулся он. – А почему его сюда именно к трем часам подвозить надо?

– А потому что мы в центр к четырем часам пойдем.

– Именно к четырем?

– Именно к четырем. Видишь ли, если там есть охрана, – а ведь наверняка есть, – то в четыре часа она будет в самом неохраноспособном состоянии.

– Логично. Значит, до четырех?

– До трех, – поправил я. – В четыре мы уже должны быть на месте. И не забудь позвонить в ФСБ.

– Само собой, – кивнул он.

Я вернулся в свой номер. Анжела сдержала слово и не заснула в ожидании меня. А потом уже я не давал ей заснуть до двух часов ночи.

Без десяти три в дверь тихо постучались. Анжела спала уже почти час, доверчиво прижавшись ко мне и даже возложив ногу – красивую, но нелегкую. Стук в дверь ее нисколько не потревожил. Это было неудивительно: свои яростные любовные этюды мы перемежали с винными посиделками, так что ко времени отхода ко сну девушка была ну оч-чень навеселе. Меня данное обстоятельство вполне устраивало: не хотелось, чтобы она оказалась в курсе моего ночного отсутствия. Чем меньше будет знать, тем лучше. Для нее же самой.

Осторожно сняв с себя сначала ее руку, потом ногу, – при этом она даже не проснулась, только как-то уж совсем по-детски причмокнула губами, опухшими от страстных поцелуев, – я встал, подошел к двери и открыл ее.

На пороге стоял Ружин. Увидев меня в одних трусах, он недовольно поморщился.

– Ты что, еще не собран?

– Долго собраться, что ли? – огрызнулся я. – Сейчас оденусь. Нам в штаб только к четырем.

– К тебе в три твой медвежатник приехать должен, – напомнил он.

– В курсе, мать писала, – успокоил я. – Если ты не будешь сейчас приставать с разговорами, то я вполне успею и одеться, и встретить его.

Ружин недовольно поджал губы и скрылся в своем номере. Я, конечно, большую часть вечера разговаривал с ним грубо и у него были основания вот так поджимать губы, но это была моя маленькая месть за его откровения в самолете. Там он безо всякого зазрения совести смешивал меня с дерьмом, причем делал это, не ограничивая себя ни временными, ни пространственными рамками. Так почему бы ему самому не испытать, каково это – когда тебе прямо в глаза дают понять, что ты дерьмо, и цена тебе – меньше, чем ничего?

Я, к слову, не обманул – через пять минут нанес ответный визит, будучи уже в полной боевой готовности. Ружин вышел, и мы, тихие, как тараканы, спустились вниз.

Дежурный спал, а дверь была заперта. И здесь сработал старинный советский обычай: жить полнокровной жизнью разрешается только до одиннадцати часов ночи. Но мы этот обычай безжалостно нарушили. Ружин дважды громко стукнул по пластиковой заслонке, которой было прикрыто окошко администратора и, когда в проеме нарисовалась заспанная физиономия, бесцветным голосом попросил: