Геннадий Прашкевич - Пятый сон Веры Павловны

Сергей усмехнулся.

Он нисколько не жалел, что им придется встретиться еще раз.

Правда, он испытывал жуткую неловкость. Он, например, вряд ли мог объяснить свои неожиданно вырвавшиеся слова: «Если бы вы сели рядом…» Он действительно испытывал неловкость. С чего она взяла, что я отвечал не совсем откровенно? И какое ей дело до того, гонял мой дед бабку ухватом, или были у деда какие-то другие подобные наклонности? Разве ими определяется сущность человека?

Главное, что дед выжил. И помог выжить другим.

Он проспал весь день.

Это казалось невероятным, но он проспал весь день.

Он понял это по тихим неярким сумеркам, затопившим гостиничную комнату, и по какой-то особенной тишине, установившейся за окном. При этом Сергей совершенно не помнил, когда лег, и почему, собственно, лег, и когда из его комнаты забрали столик с остатками завтрака?

Дождь за окном прекратился.

Да и не дождь это был. Так… Дождичек…

Пахло гарью. Телефон был отключен. Входная дверь оставалась запертой.

Сергей вяло постучал в дверь, но никто на зов не отозвался, на лестничной площадке стояла настороженная тишина.

Что-то меня закорачивает, подумал он, залезая под душ. Что-то меня в сон тянет. И голова болит. Может, подсыпали что-то в кофе? Мысль показалась глупой, но ничего другого в голову не приходило. Эта Раиса Сергеевна, вспомнил он, она себе на уме. Ишь, оценивает интеллектуальный и эмоциональный уровень… Психолог старательской артели…

Душ не помог.

Голова заболела еще сильнее.

Упав в кресло, стараясь не замечать на стене раздражающе яркий прямоугольник «Последнего дня Помпеи», он смутно припомнил сон.

Ну да… Сон…

Ему снились широкие поля, колеблющиеся спелые овсы, а вдали белый дворец – смутные готические башни, зубцы над стенами, вымпелы. Во сне, разгребая овсы (как в сентиментальном кино), Сергей бежал через поле, зная, что в белом дворце кипит пир. Он не помнил, как вдруг оказался в огромной зале. Свет в нее вливался только сквозь узкие окна. Стекла в них были цветные, мозаичные, от этого казалось, что цвет одежд постоянно меняется. Неподвижные мраморные статуи в разных местах зала мешались с кружащимися в танце людьми. В сумеречной круговерти танца сквозь праздничный дождь конфетти Сергей выхватывал взглядом то мраморную Афродиту, то поддавшего Мишку Чугунка, ревниво обхватившего за плечи партнершу, кажется, противную шейлу Морица, то веселого мошенника Варакина, то Мезенцева, то еще кого-то, напоминающего Сергею сразу самых разных людей…

Приглядевшись, он увидел Веру Суворову.

Она танцевала с арабом в развевавшемся белом бурнусе.

Высокий лоб Веры, лицо, плечи покрывал нежный загар. Для тех, кто не хочет спать с Верой Павловной и видеть ее сны… Она смеялась, и на ходу, задыхаясь, шептала арабу (непонятно как, но Сергей слышал каждое ее слово): «Джеймс, неужели я полюбила вас только за то, что вы уводите меня из темного подвала? Неужели я полюбила вас только за то, что вы избавляете меня от темного подвала?»

Араб не отвечал.

Араб загадочно улыбался.

Он не замечал кружащихся вокруг людей, кажется, он не замечал поэта-скандалиста, благосклонно следившего за танцующими с высокой галереи, по периметру опоясавшей весь зал, он не замечал Анта… Да он никого не замечал, глядел только на Веру!..

Пир гомососов.

Почему мне это приснилось?

Сергей неуверенно прошелся по комнате.

Его пошатывало, голова болела, нещадно ломило виски, темная боль соскальзывала в затылок. Он чувствовал себя совершенно раздавленным. Кому-то это понадобилось. Он ничего не понимал. Раньше он никогда не спал днем. Как он оказался в постели?

Изо всех сил Сергей пытался дорыться в памяти до чего-то ускользающего.

Что за гостиница, в которой нет ни радио, ни телевизора, а окна забраны металлическими жалюзи, а крепкая дверь заперта снаружи?

Меня, наверное, специально усыпили, подумал он. Я ведь собирался побродить по Новым Гармошкам. Я собирался отправить Коровенкова на заимку. Я собирался поговорить с разными людьми. А эта длинноногая Раиса Сергеевна меня усыпила. И не дурацкими разговорами, а чем-то более существенным.

Голова болела так сильно, что он старался думать короткими фразами.

Вскипятив чайник, он сделал чашку кофе.

И удивился: почему это руки дрожат, как после хорошей пьянки? Я же ничего не пил. Я только отвечал на бессмысленные вопросы Раисы Сергеевны. Руки не могут дрожать просто так. Зачем меня усыпили? Чтобы до появления Философа я не успел ничего увидеть?