— Вот ты говоришь, что нет твоей вины, не просил Тараску отделить меня! Может, и не базарил с ним обо мне. Но молчал, боялся поднять шумиху и вступиться, чтоб знали, в живых меня оставить надо, а не урывать всякий день, что ты не дашь им покоя и в случае чего, дойдешь до самых верхов и притянешь к ответу. Этого они боялись. Но ты молчал, а молчанье — знак согласья. То каждому известно. Мне тебе не объяснять, как ты им помог тем самым. Вот теперь сам решай, кто есть ты на самом деле? — курил Михалыч, а руки неудержимо дрожали.
— Я писал! Иначе откуда знала бы о тебе сестра, просил ее хлопотать за обоих. К ней мои письма изредка доходили. А от тибе — ни слова.
— Только сестре! А разве она решала мою судьбу. Я сто раз мог сдохнуть, не дождавшись до результата.
— А куда, кому жаловаться, коль почту перехватывали проверяльщики? — возмущался Петрович.
— Зато они доводили до сведения властей, что этим ссыльным постоянно интересуются, помнят о ней и постоянно пишут. А значит, расправу устраивать надо мной опасно. Но ты молчал, поверил, что тебя отправят ко мне и обоих нас погасят. Боялся смерти, Петрович! Не стал рисковать головой. Испугался угроз. Ведь так! Меня хочешь убедить в другом, но не выйдет. Я потерял здоровье, но не мозги…
— Я боялся еще больше навредить тебе жалобами. Их вертали нашим мучителям. И мине показали два таких письма. Брехнули, што утворят с нами, коль дальше попру на них.
— Не пизди, Вася! Не писал ты ничего, ни одного заявления не послал. Это знаю доподлинно. Сам следователь прокуратуры удивлялся и сказал, мол, если б от тебя поступила хоть одна жалоба, нашим делом давно бы заинтересовались. Потому что когда Хрущев помер, дела политических стали пересматриваться. Мы с тобой попали в последнюю очередь. Нам в одном повезло, что дожили! — выдохнул Михалыч тяжелый ком.
— Выходит, ты доныне меня клянешь? — повернулся Василий Петрович к Михайловичу, тот лишь отмахнулся и сказал равнодушно:
— Много на себя берешь! Я давно не обижаюсь, просто не верю тебе как слабому человеку, знаю, нельзя положиться, не стоит тебе раскрывать душу и делиться всем — не стоит. Ты по глупости своей, из бздилогонства, любого засветишь и заложишь. Потому Васек я после ссылки никогда не назвал тебя другом, а только соседом.
— Ну и говно ты, Анд рюха! Обосрал с ног до головы ни за што! — скульнул Петрович.
— Что делать? Лесоповал и не таким как я мозги чистил. Знаешь, как на втором году зэки меня зауважали! Хотя они были уже условниками и работали в тайге как и я без охраны, ситуации случались всякие. Да порою такие крутые, что возможность выжить в них сводилась к нулю. Вот так и в тот раз. Вечером мне вломили двое за потерянные трелевщиком хлысты по пути. Я еле живой дополз к своему шалашу.
Условники жили в палатках. Я жрал все, что на глаза попадало, они хавали много кучерявей, но никогда не делились, считая для себя за падло помогать мне харчами. Короче, в ту ночь, повеселившись с моими ребрами, легли спать уже за полночь. Оно и понятно, чифиру нажрались и валялись вкруг палаток, что покойники. Ни рукой, ни ногой не могли двинуть. А я и без чифира не лучше их канал. Дышать было нечем, все отшибли козлы, краше стало б дышать через жопу, да вот беда — не умел, не научился. А уж как бы сгодилось… Ну вот так-то и лежим все вповалку. Условники храпят в кайфе, я зубами в землю, чтоб от боли не орать. Спереди и сзади все всмятку, саднит, горит, печет, аж в мозги стреляет, а перед глазами, словно костер горит и все искры на меня летят. Поверишь, лежу вот так и тихо плачу от бессилья. Хотелось пить, а встать не могу. Приспичило по малой нужде, да не повернуться, даже пошевелиться невмоготу. Сколько вот так канал уж и не знаю. Об одном мечтал, скорей бы сдохнуть. Но, шалишь, жизнь в меня всеми клыками вцепилась и не отдавала смерти.
— Слава Богу! — перекрестился Петрович.
— Так-то валяюсь как катях-одиночка и вдруг слышу, как под кем-то сучок хрустнул. А ночь выдалась: темная, тихая. Я и прислушался, кого это черти несут в такую пору? В тайге ни ветерка, ни один лист не дрогнет. Стало быть и впрямь кто-то идет. Лежу настороже, боюсь перднуть. И вдруг, услышал тихое:
— Мя-яу-у!
— Я аж вспотел. Мигом допер, рысь приперлась. Теперь держись, кого-то разнесет, порвет глотку, выпьет кровь и отнимет жизнь. Мой шалаш стоял на открытом месте, на полянке, а вот палатки зэков под деревьями, они от дождя вот так их поставили, чтоб не мокнуть. А рысь никогда не нападает на ровном мечете, только с деревьев охотится, прыгает прямо на шею и готово, перегрызет любую горлянку мигом. Ей это плево.
Читать дальше