Эльмира Нетесова - Вернись в завтра

ссылки перетряхнул в памяти, всякую ошибку и глупость вспомнил. Сколько ругал себя за всякую оплошку. И все мечтал, как стану жить, выйдя на волю. Оно ж, все не так получилось, — вздохнул Андрей Михайлович.

— Меня как освобождали, знаешь? Бумага на две недели застряла в милиции. А все от чего? Да потому что и в лягашке работал родной брат нашего гундосого мастера! Они — сволочи одинаковые! Вот и проморили лишку. Ну я на них напоследок оторвался от души! Уж они меня не забудут никогда.

— Как же их прищучил? — открыл рот Петрович. Михалыч рассмеялся:

— Так уж приключилось, что по весне река вышла из берегов больше обычного и затопила берлогу. В ней медведица с двумя пискунами. Одного она унесла, а второй на дерево влез, мамку звал, да не дождался. Сняли его наши мужики и приручили зверюгу. Он быстро рос и к осени совсем большим стал. Всех наших сплавщиков доподлинно знал, а вот мастера на дух не терпел. Тот в отдельной, в своей будке дышал, брезговал работягами. А медведь ко мне, как братан приходил. С моих рук ел. И мужики говорили, что медведи никогда не станут жрать у того, чьи руки в крови. Таежное зверье убийц враз чует. Ну да этот медведь только своих признавал, чужих прогонял прочь, подальше от лесосплава. Но по команде, за кусок сахару, мог таких пиздюлей отвалить любому, что мало не казалось. Ну, а тут лягашонок приехал с бумагами на мое освобожденье. Я враз увидел, что он отнял две недели вопи. Так обидно сделалось. А дело уже к вечеру. Было решено поехать в район утром, оттуда на поезд и домой. Я собрался, а ночью запустил медведя нашего к тем братьям и натравил на обоих…

— Нешто оне не закрывались? — удивился Петрович.

— В тайге и на сплаве никто не закрывался. Запрещалось такое. А двери медведь открывал спокойно. И ввалился, когда эти двое уже вовсю спали. Ох-х, и вломил он им! Порезвился наш косолапый от души. Так отметелил обоих придурков, что отплатил за все мои мученья разом. Я когда утром увидел их, был очень доволен. Ни одного живого места на них не оставил. Вся бригада не сумела б так уделать. Короче, отдал я мишке весь свой сахар и уехал с Сибири насовсем.

— Я помню ты ночью приехал. А вот я рано по утру! — встрял Петрович.

— Все так. Но я никогда не забуду эту дорогу домой. Ночами подскакивал, чтоб не проспать, не проехать свою станцию. Я когда вышел на перрон и сам не заметил, как глаза сделались мокрыми. Уж очень долгой была разлука. Хотя во сне почти каждую ночь видел наш город и свой дом. Жену и Федьку! Их я ни на минуту не забывал. И только оглянулся, они уже вот, оба на плечах, шее повисли. Пацан подрос, вовсе не малыш, почти взрослый стал. А вот жена совсем постарела. Только глаза остались прежними и улыбка, как раньше. Обнялись мы втроем, воем в голос. Конечно, радоваться надо б, да пережитое наружу выскочило раньше смеха и сдавило горло.

— А мине никто не ветрел на вокзале. Светка на работе была. Боле некому. Добрался до избы, посидел, подождал, ну и прилег, уснул враз. Светка воротилась и не признала, подумала, что бродяга приблудился. Прогонять стала. Ну, оно и понятно, годы ссылки поменяли. Башка сивой стала, морда морщатой! Я себя в зеркале не узнавал, жутко делалось. Ну, опосля свыкся, куда денешься. Жисть нелегкой была, свои отметины оставила.

— Давай спать! — внезапно оборвал Михайлович Петровича и, не ожидая согласия, лег на матрац, положив под голову свернутую телогрейку. Вскоре и Петрович устроился поближе к теплу. От камина шел жар, а мужикам, вот незадача, снилась Сибирь, со снегами по пояс, с трескучими морозами, с соснами и елями до самого неба, с криками рысей и рыком медведей, с полноводной, коварной Обью, с людьми, какие помогли выжить в ссылке и выйти на волю.

Ну, чего ты стонешь, Петрович? К чему давишь в побелевшем кулаке угол матраца? Чего кричишь в темноту пустого коттеджа? Что мучает твою душу? Опять прошлое бередит память, и ты задыхаешься от бессильной злобы. Но далеко позади остались все твои враги и беды. Забыл бы их! Прости каждого за вольные и невольные горести, доставленные тебе когда- то. Может и самому будет легче. Но сквозь губы снова рвется наружу проклятье:

— Я ж тебя с-суку, с земли выковырну! Чтоб тебя, лярву, блохи грызли!

Михалыч спит, отвернувшись спиной к Петровичу. Положил под щеку руку, вздыхает тяжело. Из глаз на телогрейку тихие слезы бегут ручьем. Сибирь снится или обида на друга болит и плачет невольно. Он вот рядом, уже старик, но и через годы не забывается вина. Днем молчит, сдерживает упрек, рвущийся с губ, а ночью неволен над собой даже сильный мужик. Он многое пережил и перенес, но не смог забыть и смириться с предательством.