Петр Катериничев - Беглый огонь

А может, он и есть тот самый «злыдень писюкастый»? Одно утешает: с таким фейсом на секс-символ я никак не канаю, ну да хрен поймет этих маниаков: душа их потемки, мысли — сумерки, деяния — омут.

Дедок объявился несуетливо. Вошел, притворил за собою двери, вкрутил тусклую лампочку, разместился на чурбачке напротив. Участливо посмотрел, чуть склонив голову набок, вынул изо рта тряпицу-кляп; хорошо хоть, скотчем не заклеил по-новомодному, сообразил: при бороде и усах и ему отдирать было бы стремно, ну а о моих ощущениях в таком случае — лучше и не думать.

— Что, касатик, затек?

Я улыбнулся глуповато:

— Водочки бы…

— Не допил вчера?

— А че вчера было-то? Видать, прикорнул с устатку.

— Ты ваньку-то не валяй. Уж кто ты есть, гребарь махинатор или, напротив, грабило с большой дороги, это Бог весть. Одно ясно: жена с дитями тебя искать не станет, корефанов здеся у тебя тоже нема, а потому толковать нам с тобою предстоит долго и вдумчиво.

— Было бы о чем. А я — готовый!

— Эт точно. Готовый, как хвост котовый. Чтобы тебя, мил чеээк, долгохонько не томить… Вопросец у меня один, и ты, потрох сучий, на него ответишь со всем тщанием…

— Дедок, ты сказки любишь?

— Чего?

— Помнишь про Бабу Ягу? Да Ивана-дурака?

— Ты мне зубы…

— Держишь меня повязанным, с больною печенкою и тупою башкой. Не-е-ет, ты меня сперва накорми-напои, да в баньке попарь, а потом и вопросы пытай.

Дедок аж крякнул:

— А ты парняга не из пужливых. И наглый, как веник. Да, знать, не такой шустрый. — Ухмыльнулся недобро:

— Я тя попарю, потом. Покуда я с тобой мирно беседую, а припрет, по-иному калякать станем. И закалка для того есть, и умение.

А уж если ко мне вдохновение прикандыбает, так пожалеешь, что на свет народился.

— Чего? Опыт имеется? Ты вроде как возрастом не вышел, чтобы у Лаврентия практику проходить.

— Я, парниша, четыре годика, с шестьдесят четвертого по шестьдесят восьмой, в аккурат во дружественном нам тогда Вьетнаме практиковался, у наших союзников-обезьянок такие мудреные штучки перенял, о каких костоломы Лаврентия и слыхом не слыхивали, зашлись бы, падлы, от зависти. Наши косоглазые союзнички были мастера допросы чинить. Понятное дело, антураж не тот, ни тебе змейку или рыбицу кусючую запустить в задницу, ни паучка путного, мохнатенького, чтобы глазик выел… Но тебя, паря, заломаю искренне и со вкусом, уж исхитрюсь подручными средствами, — дедок обозрел вялым взглядом столярку, — не обессудь.

Так что ты, змеев выползок, круторогого парнишу из себя не строй, хером выйдет.

Дедок замолк, не спеша вынул папироску, размял, продул мундштук, отстучал о тыльную сторону ладони, легонечко скомкал, чиркнул спичкой, присмаливая.

Потянуло хорошим табачком. Игнатьич папироски определенно мастерил сам, закупая «Беломор» лишь для гильзочек, а уж наполнял их смесью, в которой уж определенно и полузабытая «Герцеговина Флор» чудилась, и английский трубочный табачок, и чуть сладковатым «Золотым руном» шибало, слегонца, для колориту.

Хм… Дедок Игнатьич не махру убойную пользует, толк в табачке знает, а ежели так, чего ж он из себя просторечивого увальня-старпера строит, в речи — сплошные «надысь» да «вечор» скачут хороводом… По нашим скорбным делам объявился волкодав-надомник? Или — проще все?

Дедок решил тем временем: клиент дозрел. Досмолил сложносочиненную цигарку, аккуратно положил папиросный окурок в керамическую пепельничку, произнес тихонько:

— Я, друг ситный, ночами сплю совсем мало: возраст, воспоминания. Да и обида на жизнь нет-нет да и куснет. Мои шестьдесят два и не годы вроде еще, того хочется, этого… Женился я дважды, да чтой-то мне бабы дебелые попадались, оттого ни детишек, ни хором каменных. Седины хоть отбавляй, а ни красы, ни состояния. А девку какую за попку подержать порой ох как потягивает… Да и коньячком скуку залить, не все ж «сучком» пробавляться. С девками ноне оно и просто, если деньги хрустят. А вот их как раз и нету: всю жизнь на службе Отечеству, и что? На все про все — пенсион в четыре сотни да полторы — за службу ночным горшком.

— То-то ты самосад ядреный палишь, болезный… — съязвил я. — Аж слезу шибает.

— А ты не умничай сильно, не в том ты положении, чтобы умничать.

Приметливый? Вот и я такой. А потому разглядел, как ты перво-наперво в сортир подался да чегой-то там егозил. А чего тебе туда лазить? Верно, ховал краденое.

— Дедок хмыкнул:

— Сторожкий ты хлопчик, ан не устерегся. — Помолчал, глядя в пол. — Вот и давай, соколик, делись, пока я за вьетнамские штучки-дрючки не принялся: те косоглазые, как пленных заберут, над одним куражат, остальные смотрят да тихо так под себя писают. А потом выкладывают и то, что знали, и то, чего не ведали.