Петр Катериничев - Беглый огонь

Ну да, Игнатьич смекнул, что клиент «зажался». Разжимать его просто: добавочным мордобоем, но здесь может всплыть нехороший вариант, даже два: клиент или вырубится с потерей памяти, а то и вообще напрочь забудет, где он, что он и, главное, где деньги. А при втором варианте клиент может смекнуть: раз его так супостатно мутызят и органон не берегут, то и в живых оставлять не хотят. И будет лепить горбатого, плакать, стенать, и «тайну вклада» придется вытягивать у такого муторно и аккуратно, вместе с жилами, еще и рискуя, что окочурится раньше времен.

Старый служака решил разжимать проще и вернее: отошел, вернулся с открытой бутылкой и стаканом, налил полный:

— Вижу, я переборщил малость, ты парень хоть и хват, но не злобный. Вот отморозков, тех ненавижу, — и уставился на меня «ласково» — немигающим взглядом. — Ты ведь не такой?

Я испуганно замотал головой.

— Во-от. Не обижайся шибко на старика, на-ка, глотни.

Ввиду надлома мне полагалось «послабление режима»: дедок поколдовал над узлами и высвободил одну руку, впрочем привязав веревку накрепко к стулу так, что не особенно и порыпаешься. Особливо ежели учесть, что и стул был сработан мастером вроде ильфовского Гамбса: на века. Да и в голове у меня шумело изрядно, надеяться на верность руки с этим тиранозавром не приходилось: при всем убеждении, что я Альфонс Куркулевич, ухи держит востро, и стоит мне рыпнуться, накидает тумаков. И легенду тихого и незлобивого, хотя и алчного, спалю начисто.

Нет, от верного удара я не откажусь, если подставится, но… Рассчитывать на это особливо не приходится; что ж, продолжим метать подкидного.

Стакан я выпростал единым духом, поморщился (водка опалила разбитые губы), закашлялся, пошмыгал носом, утих на минуту, поерзал задницей на лишенном обивки антиквариате. Жаль, что бриллиантов здесь в свое время не оказалось, а то бы дед-налетчик уже оттягивался вовсю с нимфетками в злачном райцентре Полканово или, напротив, догнивал безымянным покойником под дерном в ближайшем лесочке с прободением в затылочной части черепа. Хотя — вряд ли: дед умен. Пора повысить его в воображаемом звании из прапора до капитана.

Ну а дальше — я начал ныть. В классическом стиле: «за что боролись?!»

Клеймил все: начиная от тогдашнего Меченого и нонешнего старого харизматика и гаранта и заканчивая осточертевшей толстомясостью жены, убойной тупостью тещи, пьяными надрывами тестя, двухкомнатной в хрущобке и прочими скудостями расейского бытия. А в свои «давно за тридцать» — жить хочу по-людски, вот и пошел робин-гудовой дорожкой выставления торговых бабцов.

Бедовый дедок слушал нетрезвые откровения моего персонажа, как и положено, с заинтересованным участием. Кивал сочувственно, влил еще с полстакана, поднес папироску. Я курил нервно, сопел истерически, а в голове болталась нетленная строчка неизвестного поэта-песенника из студенческой жизни и сопутствующей ей психушки:

Мне все равно, что с кляпом, что без кляпа, лишь бы только руки развязал!

Потому что сволочь Римский Папа апельсины с тумбочки украл!

Но руки он мне развязывать вовсе не собирался. А я, как и положено захмелевшему от водочки на суточный «тощак», сопли пускал уже совсем вяло, стал немного навязчив и запанибрата, и сам подвел к денюжкам:

— Мне что они, легко достаются? Нет, ты скажи, Игнатьич, легко?

— Денег всегда меньше, чем людишек, которые их хотят, — философически отозвался матерый пес канувшей империи.

— Там… Там целая пачка… Здоровая… Бумажки по сотке… — продолжал причитать я. — Может, поделим, а? — с надеждой лоха-профессионала вопросил мой персонаж.

— По справедливости, это не значит поровну, — умело подыграл дедок.

— Ну. Мне бы штуки полторы-две, и я бы ушел себе.

— Перечтем, тогда и разговор будет.

Игнатьич на миг потерял над собой контроль и глянул на моего персонажа таким взглядом, что и человеку непредвзятому мигом бы открылась его скорая печальная участь.

Я же продолжал играть. Обмяк, оплыл телом совершенно, как пластилиновый болванчик. Алкоголь делал свое дело: невзирая на жуткую гнусность ситуации, в голове снова заболталась мелодийка самого лирического свойства: «Я леплю из пластилина, пластилин нежней, чем глина…»

Похоже, я даже забормотал слова вслух.

— Ты вот что, паря, погодь вырубаться. Где мошну-то заныкал?

— Там… — вяло обозначил я рукой пространство неба.

— Где — там?! — озлился Игнатьич.

Мой персонаж должен был убояться; я и испугался, но не шибко: пьянехонек был, извинительное дело.