Николай Иванов - Черные береты

— Инженеры человеческих душ, мать вашу, — чертыхнулся Андрей, когда узнал, что элита московских литераторов во главе с Евтушенко под шумок послепутчевской вседозволенности и анархии начала захватывать кабинеты в Союзе писателей. — А еще чему-то поучали других…

Не заметил, как оказался у телеграфа на Арбате. У того, где узнал, что Зиты больше нет. Если войти в стеклянные двери, подняться на второй этаж, то там, справа, в первой кабине… И тогда тоже шел мелкий дождь. С того дня — одни дожди…

— Все, больше не могу, — метался в тот вечер он по комнате в ожидании Мишки. — Еду. Каждый день отсрочки — это предательство Зиты. Смерть. Хочу смерти!

Взведенный, не сразу увидел озабоченность на лице друга. Тот пришел совсем поздно, молча уселся перед телевизором, потом распахнул все шкафы, начал перебирать вещи.

— Чего ты? — отрешился, наконец, от своих мыслей Тарасевич.

— Еду латать валенки. Меня, мастера по хрустальным башмачками — латать валенки. Очень по‑государственному и мудро.

— Давай с начала, — дернул друга за рукав Тарасевич, усаживая его рядом с собой на диван.

— Старший лейтенант Багрянцев назначен в оперативный отдел штаба Закавказского военного округа. Рисовать карты и нести дежурство. К новому месту службы убыть завтра.

Переключиться с Зиты на Мишкины проблемы оказалось не так-то и просто. Чтобы не сфальшивить ни в чувствах, ни в словах, Андрей решил вообще пока промолчать. А он сам, конечно, хорош: у живущих рядом дорогих и близких людей миллион своих проблем, а он только о себе. Не забывать, помнить об этом, помнить об этом, помнить об этом…

— Рае что-нибудь хочешь передать? — избежав сюсюканья, охов и ахов, по мужски и офицерски доверительно, сразу — конкретно, спросил Андрей. А чтобы избавить Мишку от смущения, пояснил: — Ты знаешь, а я только что перед твоим приходом принял решение возвращаться к себе. Подчинимся обстоятельствам и желаниям?

— А там посмотрим, — согласился не мусолить ситуацию и Мишка. — А Рае… — он встал, подошел к стенке. Из хозяйственного отделения достал чашку, расписанную розовыми цветами. — Китайская. Их две осталось. Так и скажи. Одна — ей.

— Добро. Давай собирать тебя.

А к вечеру следующего дня Андрей — в кепи, прикрывающем глаза, с аккуратной маленькой бородкой, сошел с поезда в своем городе. Оставив сумку в камере хранения, стал звонить по телефонам, заглядывая в листок с записями. Не получив ответов, впрыгнул в автобус, проехал несколько остановок, отвернувшись от всех и глядя в окно. Замешался в толпе вечерних прохожих.

После безрезультатных звонков теперь уже в квартиры Данилыча и Тенгиза, переехал на другой конец города. По бетонному забору вдоль тротуара к дому Эллочки. Трижды коротко нажал на звонок. Тишина. А что же он хотел: сошел с поезда — и сразу решил все дела?

Вообще-то его тянуло в другие места — на кладбище, к дому и на базу отряда. Но еще в поезде решил для себя однозначно: к Зите он придет только тогда, когда она будет отомщена. Чтобы не опускать взгляд перед ее плачущими глазами. В квартиру тоже зайдет только для того, чтобы взять фотографии, некоторые зимние вещи и уйти навсегда. Спасибо, Россия, за приют. А куда дальше? Это менее всего важно. Это — потом. Никоим образом он не станет давать знать о себе и Щеглову. В день побега тот, умница, устроил строевой смотр отряда, поставил в строй до последнего человека и продержал на плацу весь день, тем самым сняв с ОМОНа и малейшие подозрения в соучастии к случившемуся. Раю, чтобы передать Мишкин подарок, он тоже отыщет перед самым отъездом — ни один человек не будет больше втянут в это дело. То ли преступное, то ли…

А какое еще? И почему преступное? Для кого преступное? Зло должно, обязано караться. Не пресеченное сегодня, оно заставит завтра плакать других невинных. Он берет на себя роль палача. Нет, в нашем обществе палач воспринимается как человек, лишающий жизней невиновных и мучеников. А он — просто возмездие. Неотвратимое. Неизбежное. Иначе сотни новых Зит будут лежать в могилах, общество — разглагольствовать о гуманности к преступникам, а «парусники» нагло посмеиваться, плевать на всех и наслаждаться жизнью. Хватит. Суды пусть разбираются в спорных и запутанных делах. Здесь же все ясно до последней слезинки Зиты.

Может быть, странно, но ни сомнений, ни угрызений совести Андрей не испытывал. Жажда мщения была подогрета, конечно же, и его собственным арестом, выдачей латвийским властям: загнанному в угол будет не до любезностей. Но и не будь этого, решение иным бы, наверное, не стало.